Вместе

Давай с тобою вместе посидим

Хоть пять минуток, а захочешь - вечность.

Я заварю тебе свои стихи,

На стол поставлю светлых сказок свечи,

А к чаю испеку тебе мечты,

Их наполняя верой и любовью;

Я разожгу камин из доброты

И песней колыбельной успокою;

Тебе я нарисую целый мир,

Мы радугой его цветной раскрасим.

Давай с тобою вместе посидим,

Захочешь - вечность, ну а нет, так - часик!"

Красота Женская

Мне раньше казалось, что красота, особенно красота женская, зависит от определенного набора внешних качеств - необходимой стройности, грациозности, изящности, некоей романтической эфемерности, идеальных пропорций лица и тела… Мое представление о красоте в корне изменилось, когда я встретила Оньки.
Оньки - да простит меня читатель, была обыкновенной уткой и жила у нас в Скиту на Аляске. Я, честно признаюсь, до встречи с Оньки других уток знала мало, и к ним особой привязанности не испытывала, но по Великой Мудрости Божией или по мудрованию наших матушек, одним их моих послушаний на острове было - утководство. Я ухаживала за Оньки. И незаметно для себя, но заметно для окружающих полюбила нашу утку. Впрочем, ее любили все. Ее нельзя было не любить.
Оньки была некрасивой. Рыжая, с маленькой головой, неповоротливым туловищем, походкой вперевалку и с крикливым голосом, она была чрезвычайно мила и обаятельна. Ее ясные глазки умно смотрели на этот мир, и весь ее облик будто дышал добродушием и некоей утиной заботой, вниманием ко всем и всему происходящему. Только она так шумно и так искренне умела радоваться приходу утра, готовой трапезе, растекшейся во дворе луже. И нас, часто загруженных своими мыслями и хлопотами, она не раз спасала от уныния и заставляла улыбнуться своим жизнерадостным Кряя-Кряяя-Кряяяя при встрече. Она любила поболтать, но знала, когда надо смолчать и могла терпеливо тихонечко идти за вами по всему острову целый час, только бы вас не оставлять одну, когда, как чувствовало ее любящее сердце, вам нужна была компания.
Периодически Оньки толстела и становилось тогда еще прекраснее. Тогда мы все по очереди брали ее на руки и аккуратно ощупывали ее. «Оньки, ты нам яйцо готовишь?» Оньки заговорщически молчала. Приносить яйца она любила. Как снесет - кричит утром громко-громко - «Яйцо, смотрите!» «Оньки, молодец!» - мы хвалим. Оньки смущенно улыбалась. Неслась она не каждый день, а по вдохновению, и всегда - нам праздник - Онькино яйцо. Яйцами она делилась с великой щедростью. Она понимала, что нести яйца - это ее послушание в Скиту, и выполняла свое послушание особо ответственно, когда приближалась Пасха.
Летом Оньки захотела стать мамой. И недели три сидела на белых округлых камушках, которые мы незаметно подложили вместо яиц (селезня-то у нас все равно не было), в запрятанном гнезде под кустом малины. За это время Оньки похудела, повзрослела, одичала, ужасно вымоталась. А мы о ней сильно соскучились и, в конце концов, решили купить ей маленьких птенчат к следующей весне. Мамка из нее вышла бы замечательная.
Надо сказать, что Оньки при всей своей приземистости, совсем не была приземленной уткой. Она очень любила звон колоколов и частенько встречала нас у церкви после утренней службы. А иногда мы находили ее глубоко задумавшуюся на прибрежных скалах. Что там делала наша утка? Молилась в уединении? Грустила, что не умеет летать или плавать как ее сородичи дикие утки? Может и так, только свою грусть она никогда не показывала, и при виде нас всегда улыбалась. Да - она умела улыбаться по-настоящему. Той улыбкой, от которой становится теплее всем вокруг. Только однажды мы видели, что Оньки плачет - когда ее поймал Орел и оставил на ней три рванных следа от когтей. Тогда Оньки плакала. Но плакала - молча. Не жалея себя, а потому что - больно.
Оньки была очень красивой. По-женски красивой. Не стройностью и фигурой, а искренностью, заботой и простотой.

Святое неведние

Во время Херувимской в храме громко зазвонил телефон. В толпе молящихся послышались торопливые шорохи, телефон искали, нашли, выключили. После Евхаристического канона возмущенный сим событием батюшка вышел на амвон и потребовал с нарушителя строгой молитвы 100 земных поклонов, "аще тот совесть имеет и сам по своей совести их сотворит, поколи лично на преступлении не пойман". Началось Причащение, снова зазвонил телефон. Батюшка гневно остановил хор. "Вывесьти нарушителя из храма!" Все окинули строгим взором храм - у икон сидела седенькая бабушка с сумочкой и улыбалась, держа телефон в руках, в полном неведении ни своего нарушения, ни священического гнева. Бабушка была глухая. Батюшка увидел виновника, вздохнул и отменил епитемью.

Ангел

Бабушка встречает свою шестилетнюю внучку в храме после Воскресной школы. Та молчалива и задумчива. Дома девочка говорит бабушке

Бабушка, вот ты меня все время ангелом называешь, а я когда вырасту стану бесом?

Отчего? - пугается старушка

Нам учительница рассказывала про художника, который хотел нарисовать ангела. Он искал всюду на земле человека, похожего на ангела и нашел маленького мальчика и нарисовал с него ангела. А потом уже в старости, он захотел нарисовать беса, и нашел очень страшного человека, а когда рисовал его, тот сказал, что он тот самый мальчик-ангел.

Ну и что?

А помнишь, помнишь, бабушка, мы с мамой вчера поссорились и я заплакала?

Да, девонька, помню... - Бабушка ясно помнила эту сцену, и стала внимательнее прислушиваться к внучке.

Я тогда очень хотела подойти к мамочке, обнять и сказать ей «мамочка, милая моя, мамочка!» А я…я … (девочка, нахмурила лобик) я крикнула ей «Дураааа, дура тыыы! Уходи!!» и еще больше заплакала, помнишь, бабушка? - губы девочки подергивались.

Да, девонька, я помню. - снова повторила бабушка.

Мне так горько было, бабушка. Так плохо. Вот ты меня ангелом зовешь, а я вдруг вырасту - бесом…

Нет, не вырастешь. Это ведь от тебя зависит, какой ты станешь.

Но ведь тогда, я знала, что плохо так маму называть, я хотела иначе, но все равно.. - девочка уже плакала.

То что случилось - случилось на пользу - ты узнала, что в нас есть плохое и хорошее, и что плохое и хорошее всегда борются друг с другом. Но вчера - ты не боролась с плохим в себе и оно победило. Но не совсем..

Не совсем? - девочка взглянула на бабушку.

Нет, зло не совсем победило. тебе же жалко, что так вышло. Значит, ты так больше постараешься не делать. Значит, ты будешь теперь бороться, и будет побеждать добро, так ведь?

Так - сказала девочка.

Значит, теперь ты становишься не ангелом и не бесом, а просто - настоящим человеком.

Брат с сестрой

Мужчина и женщина были очень похожи - оба приземистые, круглолицые, голубоглазые, обоим на вид лет 65-68. Они стояли около ящика и разговаривали друг с другом.

Купи свечей! - сказала женщина.

Сколько?

Маме с папой поставить за упокой, и за здравие... купи шесть. Три тебе, три мне.

Нам десять свечей.

Даю им десять свечей. Спрашиваю:

Вы - брат с сестрой?

Женщина вспыхивает:

Почему вы решили?

Мужчина счастливо улыбается:

А что похожи?

Похожи - отвечаю.

Мужчина с детским озорством легонько толкает женщину локтем в бок. Та машет на него рукой, берет свечи и идет к иконам.

Минут через десять мужчина снова подходит и неожиданно заговорщически объявляет:

Нет, мы не брат с сестрой. Мы - муж с женой! А правда - похожи, да?

Правда, - говорю.

Память Смертная

Да, стареть нынче не выгодно, - отпивая глоток ароматного чая, заметил батюшка.

Клирошане сидели в уютной трапезной после службы и неспешно разговаривали. Обед уже подходил к концу, мирно тикали часы на стене, а в окошко светило радостное солнышко. Беседа шла о старости. Батюшка продолжал:- Вот ко мне приходят бабульки на исповедь и смеются-жалуются - говорят, жить очень дорого, помереть бы побыстрее, а потом узнают стоимость ритуальных услуг и ахают - нет, уж я лучше поживу пока, помирать - совсем не по карману.

Батюшка, а ты пряник, пряник-то бери! - протянула матушка пряники батюшке.

Тульские! Свежие! - вставил пономарь - это я вчера домой ездил, в Тулу. Мои ведь тоже уже в годах, навещаю их раз в месяц…

Батюшка охотно взял пряник с большими глазированными буквами.

Розовощекий диакон подхватил беседу: «Это вы верно подметили, батюшка, дорожает все. Вот и у меня мама волнуется. Два года назад захотела себе гроб купить. Мы все ее отговаривать - мама, ты чего, пугаешь нас. Отговорили. А она сейчас жалуется, мол, две ее подружки купили себе по гробу и живут спокойненько, а она без гроба осталась…

Вкусные пряники! - похвалил батюшка и покачал головой, поясняя диакону. - А что ты удивляешься? У стариков - любой день на счету. Надо ж себе и домик будущий приготовить - гроб то бишь. Раньше даже такая традиция была в деревнях - покупали доски для своего гроба и на чердак их клали, чтобы те полежали да высохли, чтобы гроб легкий получился и прочный…Можно мне еще кипяточку?

Пожалуйста, пожалуйста - спохватилась матушка, наливая батюшке в кружку кипятка. - И заварочки. Медочек добавь!

Спасибовце!- Батюшка отхлебнул еще один глоток чая. Чай был очень вкусным. - Это что ты заварила, мать?

Иван-Чай. В мае собирала! - отозвалась ласково матушка.

Хорош! - причмокнул языком священник.

А моя диакониса зверобой собирает. Ой, полезная вещь! - снова забасил отец диакон - она насобирает его, и в пучки, а потом подвесит и сушит...

На чердаке? - спросил, подмигнув, батюшка.

Ну зачем же!

А я тоже знаю историю! - подхватила из уголка стола девочка- регент в голубом платочке. Звонким голосом она начала - У меня бабушка тоже гроб себе купила, я еще маленькой была. В деревню к ней ездила, а у нее гроб лежал на чердаке. Деревянный такой. Симпатичный. Мы вот с братом шалить любили. В прятки играли - и частенько в гробу этом прятались.

Кудрявый певчий закашлялся. Батюшка ласково побил его по спине.
-Ты, что, брат? Чай не в то горло пошел?
Певчий потряс кудрями, да мол, чай виноват.
Девица же, будто не обратив внимания на кашель певчего, продолжила историю - - Однажды, брат мой туда спрятался. А на чердак мама зашла, взять чего-то! Глядь - в гробу брат лежит. Как мама потом брата ругала и бабушку тоже.

Я бы выпорол! - заверил диакон.

Все засмеялись, и только кудрявый певчий снова закашлялся. Он не очень любил подобные разговоры. Матушка подлила ему чаю.

А что, хорошо, по-моему, гроб иметь - память смертная. - заметил батюшка и широко улыбнулся, оглядывая собравшихся.

Хорошо-то, наверное! Только куда его ставить? В квартирах-то места мало, знаете сами… - медленно размешивая сахар в чашке, неожиданно проговорила до того молчавшая пожилая церковница. - Спать в нем неудобно, чердаков у нас нет, гости пугаться будут. А бы купила давно, только не знаю, куда ставить его, гроб этот. - Она закончила размешивать сахар, вынула ложечку из чашки, аккуратно положила ее на блюдце.

Все посмотрели на нее. Легенькая, беленькая, сама как просушенные доски на чьем-то чердаке в деревне, она говорила серьезно, тщательно проговаривая каждое слово. Было видно - мысли о старости и смерти были для нее близки и привычны. Молодые собеседники смутились. Тикание часов в трапезной стало заметно слышнее, всем на мгновение показалось, будто задача этих часов не показывать время, а отбивать жизненный срок. Тик-так. Тик-так. Тик-так. Так-так-так-ТАК.

Да, мать, ты ведь все время в храме, что тебе о памяти смертной заботиться чрезмерно да гроб покупать. - как-то по-особенному, тихо, наконец, промолвил батюшка. - Живи пока.

Уж поживу, батюшка, поживу - спокойно отозвалась церковница. - Молитвами вашими.

Пожилая церковница сделала последний глоток чая, и подняла внимательные глаза на священника.

Ну что же - помолимся! - встал из-за стола батюшка.

Обед закончился.

Медведи

Весной небольшому монастырьку в деревеньке N выдалась новая забота - вдова местного пчеловода одарила общину тремя ульями. В пчелах никто из четверых насельниц и паломницы не понимал, купленные по случаю книжные пособия были прочтены до страницы 35 и отложены на полку в связи с наступившей порой земледелия. Пчелы жили в своих домиках, кушали пыльцу и наслаждались летом. Перед праздником Медового Спаса книжные пособия оказались в руках у Матушки. Она открыла главу о собирании меда и взглянула на монастырскую собачницу, как самую сведущую в животноводстве:
-Мать Мелетина, тебе послушание - собрать мед из одного улия к празднику
-Матушка, я пчел бо… - начала сестра
-Это - послушание! - подняла бровь Матушка.
-Благословите!
После обеда мать Мелетина заходит ко мне в мастерскую:
-Инка, ты пчел боишься?
-Боюсь! - честно признаюсь.
-А мед когда-нибудь собирала?
-Никогда - отвечаю.
-Тогда пойдем со мной!
-Пойдем! - соглашаюсь и добавляю неуверенно - А что мы делать-то будем?
-Мы оденемся в свитера да в шерстяные брюки (чтобы нас пчелы не прокусили), ты кадить будешь специальным кадилом, а я буду доставать соты из улия. - поделилась своим планом сестра.
-Договорились!
Через десять минут мы, обе одетые с ног до головы в теплые свитера, рейтузы и юбки, в шерстяных перчатках и с шапками с сеточкой на головах, идем к улиям. У меня в руке - дымилка - маленькая кадильница с угольком, чтобы дымом отпугивать пчел.
-Читай молитву вслух, - просит мать Мелетина.
-Какую? - спрашиваю. Мне отчего-то вспоминаются Винни Пух и Пятачок, поющие песенку о тучке.
-Любую. - отвечает Мелетина.
-Господи, помилуй, - начинаю я сороковку оптинским распевом.
Мы подходим к первому улию.
-Кади на мои руки! - говорит м. Мелетина и открывает крышку домика для пчел. Пчелиная туча вылетает наружу.
-Господи, помилуй, Господи помилуй, Гоооосподи помииилуууй - убыстряю я темп распева.
Пчелы летают и жужжат. Чувствую - садятся мне на ноги. Все ноги облепили.
-Господи! Господи! Господи! - уже почти причитаю я. - Мать Мелетина у меня пчелы по ногам ползают.
-Кади!
-Мать Мелетина, они, кажется, кусаются!
-Кади! Кади. Руки мои кади и ноги свои тоже.
-Мать Мелетина, они ползут по всем ногам, сейчас за шиворот мне залетят, и точно кусаться начали!
Мать Мелетина достает соты дрожащими руками.
-И меня, меня кусают! - взвизгивает. и уже решительно дает команду- Бежим!
Мы бегом с кадильницей, с сотами и с роем пчел вокруг нас мчимся до монастырского корпуса. Вечером - у Мелетины опухла кисть от укусов, а у меня голень. Зато на утро - мы абсолютно счастливые освящали свой мед.

Рассказываю эту историю подруге Оленьке, которая сама послушалась на пасехе. Она смеется.
-Да вы что? Разве можно за медом идти в черных шерстяных вещах? Пчелы подумали, что вы медведи и поэтому стали вас атаковать.
-Мы медведи?
-Ну конечно! За медом люди ходят в белой, чистой одежде. А вы шерсть одели - так точно - медведи за медом пришли! «Я тучка, тучка, тучка! Я черненький медведь!» - пропела Ольга, в такт моим мыслям.

Дружок

В одной женской обители в Калифорнийских лесах сестры завели кур. Куры как куры, кудахчут себе, яйца несут, живут своей куриной жизнью. Только одна из них очень полюбила монашек. Как придет кто в курятник - кормить или чистить - выбежит та курица и всё рядом ходит, голову наклонит, разглядывает, как будто думает о чём-то. Потом покудахчет и снова смотрит, не отходит. К курице этой привыкли, как к родной и назвали её ДРУЖОК, т.к.дружелюбная оказалась.
Монастырь приобрёл новые земли - монахиням надо переезжать, а кур с собой взять невозможно. Пока на новом месте устроишься!. Пришлось курятник отдать соседям. Монашки говорят: " Только у нас есть курица ДРУЖОК.Вы её не режьте на мясо-уж очень она привязана была к нам". И чтобы курицу ту узнали- написали на её белых перьях краской " ДРУЖОК"
Через полгода монашкам приходит письмо:
" Мы подружились с Дружком вашим. Она, действительно, курица славная, дружелюбная. Пускай, живёт!"

Кошка Милана

В скиту Святого Нила я целый год жила в деревянном домике вместе с послушницей сестрой Юлией. Жизнь на острове у нас была суровая, так что поначалу и отношения с сестрой были строго-аскетические: поклон утром, поклон вечером. Однажды в дождливую погоду я возвращалась после вечерней прогулки в наш домик. Сестра Юлия ложилась спать. Мне вдруг очень захотелось сказать ей что то доброе, наконец, признаться, как я рада, что она - сестра моя духовная, как хочется мне стать ее другом. Но она с моим приходом закрывает ширму возле своей кровати, и я не нахожу нужных слов нарушить повисшую тишину. Я стою около двери в мокром пальто и мне грустно. И вдруг:
" МЯУ". Милана?
-Сестра Юлия, к нам Милана пришла!
Милана - кошка мать Нины, старшей сестры на острове. Она очень своенравное и независимое существо. К нам в домик она никогда не приходит - это не её владение. Но этой ночью я слышу её громкое мяуканье на крыльце.
Сестра Юлия удивленная выходит из своего уголка. Я открываю дверь. Милана аккуратно входит, оглядывается. И так радостно нам становится, что пришла она к нам, что смотрит на нас: " как мы?", что сама просит ласки.
Милана, старенькая ты стала! Тяжело тебе одной в дождь. Тепла хочется,внимания.
Мы наклоняемся, гладим кошку. Улыбаемся ей, друг другу. Милана освобождается от наших рук, обнюхивает, наши кельи, стол, печку. Возвращается к нам. Вновь позволяет себя погладить, а потом, будто выполнив все за чем приходила, идет к двери."МЯУ? МЯУ, МЯУ!" просится на улицу.
Мы отпускаем её, и она быстро уходит в дождь и исчезает в ночи. А в кабинке нашей становится тепло и уютно, как будто только что нас посетило ЧУДО. Да так и было, наверное.
-Спокойной ночи, сестра Юлия! - говорю я.
-Спокойной ночи!
Спасибо тебе, Милана!

Кот Лазарь

Подслушанный Разговор в Родительскую Субботу у Свечного Ящика:

Скажите, а можно кота помянуть?

Кота помянуть о упокоении. Он у меня такой хороший был…

Кот Лазарь.

Да Вы что? Разве можно кота называть именем святого?

Нет, кот у меня не святой был. Он мог и напакостничать! Но все же - кот хороший такой был. Недавно совсем умер. Я его в записке написала…

В какой записке?

О упокоении. Я Вам только отдала.

Как в записке!? В записке можно только людей писать. Православных!

Он был очень славный.

Но он - кот. Кот, понимаете! А записки батюшка читает в алтаре. Ужас, какой. Как Вы его назвали? (достает записку)

Лазарем. Вон он, второй после моего мужа Леонида. Вы что его вычеркиваете?

А как же мне его помянуть?

Ну, дома помяните… Что Вы в самом деле?.. Он же простой кот.

Да такого кота поискать еще!

Простите. Ничем Вам помочь не могу.

После службы церковница приносит с канона записку: «Люди добрые, помяните о упокоении Лазаря. Пусть земля ему будет пухом!».

Когда я услышала эту историю, мне вспомнилось, что когда-то маленький царевич Николай окрестил пойманного воробья и нарек ему имя Иоанн. Поступок казалось бы дерзкий, впрочем, сделанный с любовью, не помешал царевичу вырасти истинным христианином и даже будущим святым. И я помянула кота Лазаря. До сих пор поминаю. Правда, сама, не в записке. Все же я не знаю - крещен ли был этот кот или нет).

Я иду еле-еле,
тщательно продумывая свои шаги:
- я не хочу упасть.
Нет - страха нет. Я спокойна.
Я стала очень спокойна.
Но во мне живет Боль -
Боль падений и шрамы на крыльях.
Я не бегу,
не летаю,
не парю,
как раньше.
Теперь - я иду не спеша,
не оглядываясь назад,
не смотря по сторонам.
Я - просто иду.
Я иду, потому что знаю - надо идти,
и потому что идти может быть тоже очень интересно.
А о том, что я иду Домой, и что меня очень ждут
- об этом я стараюсь не думать,
или хотя бы не думать постоянно,
иначе начну волноваться
и снова захочу побежать,
полететь,
помчаться,
а мне нельзя.
Нельзя бежать -
скользко.
Нельзя летать -
Боль оживает, скручивает,
цепенеют мои крылья.
Я теряю равновесие и ….
Нет! удержалась.
Сложила крылья.
замедлила ход.
Просто иду.
Осторожно.
Иду.
Мудрая и спокойная.
Иду
шаг за шагом
Иду
Иду
Иду…

Пирожок с грибами

Постимся постом приятным, благоугодным Господеви
Постовая Стихира

Матушка Анна была миловидной женщиной с мягкими чертами круглого лица, обрамленного волнистыми волосами, мягким тембром тихого голоса и мягким взглядом. Но при всей ее мягкости, в матушке чувствовалась непреодолимая сила, и за эту силу в храме ее уважали и любили. И она любила прихожан. Своею строгой, материнской любовью.

С батюшкой они вырастили двоих детей - сына и дочь. Но дети уже имели свои семьи. И потому семьей матушки стала церковь. Приход у них - небольшой, городок - маленький, все знали друг друга. По воскресеньям вместе пили чай в церковной трапезной.

Обычно матушка пила чай в компании старушек-церковниц, но сегодня она села рядом с девочкой Олей. Оля была в этом храме недавно. Как постучался к ней бедою Бог, как одела она платье темное, косы спрятала, улыбку с лица стерла, так Ольга в храм пришла. И уходить не хотела. В храме ее приняли, утешили, любовью вылечили. Беда отошла назад. А вот Ольга в храме осталась. И матушка полюбила ее, как дочь свою. Чувствовала в ней душу родную..

Ты что, Оленька, чай пустой пьешь? - спросила матушка.

Так Пост ведь - смутилась Ольга. Шла вторая седмица Великого Поста.

Пост…Постимся постом приятным, благоугодным Господеви…- тихо прочитала нараспев Матушка постовую стихиру и неожиданно спросила. - Можно, я тебе расскажу кое-что? .
Ольга молча кивнула. Матушка села напротив Ольги и начала - Когда-то мне тоже было двадцать лет. И я в то время, как и ты, Бога нашла. И это открытие оказалось таким сильным, а Любовь Божия такой полной и настоящей, что нигде не могла я найти себе места, все меня тянуло в храм, к Нему. Так, что я, не долго думая, сбежала в монастырь один, неблизкий.
Матушка остановилась, и отпила глоток чая. Ольга с удивлением взглянула на нее. Обычно матушка про себя не рассказывала. И сейчас в ее глазах читалась скрытая боль, какую Ольга никогда прежде не замечала. Матушка поставила чашку. Легонько улыбнулась и дальше продолжала рассказ:

В монастыре меня приняли хорошо. Паломницей. Только пришла весна, работы много - и в саду и на огороде, и в трапезной. Днем меня ставили на монастырские послушания, а по утрам я бегала в храм. Полунощница у нас начиналась в пять, и я вставала в четыре и тихонько, чтобы никого не разбудить из других паломниц, выходила на улицу, и медленно шла в храм. Мне очень нравилось раннее утро, потому что я могла быть наедине с собой и с Богом. Я блаженствовала. Кушали мы вместе с сестрами. За трапезой нам читали жития святых. Знаешь - Авва Макарий не ел пять суток, а Авва Арсений вкушал только по субботам...? А ты сидишь с тарелкой щей со сметаной и ложка в горло не лезет. Что я Бога меньше люблю, чем Авва-пустынник? - мысли в голову лезут, смущают.. И стала я подвизаться…

Ольга вздохнула. Матушка остановила рассказ и долго и глубоко посмотрела ей в самые глаза. Ольга отвела взгляд.

Дальше? - Матушка взяла с тарелки с печеностями пирожок с грибами, повертела его в руке и положила рядом с чашкой Ольги. - Дальше было как в сказке. Я стала легкой как пушинка, и все мне казалось таким прекрасным. Я приучила себя есть раз в день. По будням. И то - по чуть-чуть. А перед Причастием вообще не есть. И тут начали происходить чудеса. Мне казалось - грустно-горько промолвила матушка. - мне казалось, я все могу и Бог меня слышит. И так весь Великий Пост...

А потом? - оживилась Ольга.

А потом… А потом - наступил срыв. Пришел - ГОЛОД. Страшный голод. О том, что я перестала есть, никто толком не знал. Батюшки-исповедника своего у меня не было, а сестер много - за всеми не углядишь, а паломницы мои видели, конечно, в трапезной, но даже как-то радовались - вот подвижник нашелся. А я - глупая, поверила, будто я - Авва Макарий в женском обличии …А когда пришел Голод, мне стало стыдно есть. Стало казаться, что есть - грех. И я заболела.

Заболела?

И что? - в Ольге просыпалось упрямство, смешенное с печалью. История матушки трогала ее за живое, но она чувствовала, что матушка хочет ее чему-то научить, и все в ней противилось усвоить урок.

Мне пришлось покинуть монастырь. И лечь в больницу. И долго-долго бороться за свою жизнь, за свой ум, и за свою душу. - Матушка произносила слова четко, даже немножко жестко, смотря прямо на Ольгу.

А Бог? - отчаянно вырвалось у Ольги.

А Бог? - повторила матушка. - Бог был рядом. Всегда. И Он учил меня, что важно, а что - нет.

И вы не вернулись в монастырь - резко довершила Ольга.

Вернулась. - устало сказала матушка - я вернулась в монастырь. Вернулась, и нашла духовного отца..

И что? - Ольга сдавалась.

И поняла, что важно делать не то, что делают другие, а то, что хочет от тебя Бог. А Он хочет одного - научить нас любить.

И вы поэтому вышли замуж? - уже тихо-тихо спросила Ольга.

Да. Но это - другая история, Ольга. Я ее потом тебе расскажу.

Матушка тепло улыбнулась грустными глазами и встала из-за стола. Ольга не шелохнулась. Было как-то особенно уютно сидеть в этой простой трапезной с белыми стенами. Рядом с ее чашечкой лежал пирожок с грибами. Ольга взяла его, перекрестила лоб, и откусила.

Чаю и трепещу...

Мы столкнулись с ней в дверях храма. Заплаканные глаза, неровные движения. Она стремглав пробежала мимо меня. В маленьком темном притворе тепло. Жмурю глаза, привыкаю к темноте. «Видала ее?» - небольшая фигурка вышла из уголка. «тетя Клава!» - узнаю я - «а что с Женькой?» «Плачет!» «А что?» «Конца Света ждет. Напугали ее вот только что. Говорят, не долго нам осталось. А она в рев.. боится» Тетю Клаву и ее стареющую дочку Женьку я знаю давно. Тетя Клава - маленькая, сухенькая, с большими задумчивыми глазами. Женька - высокая, сильная, эмоциональная. Они всегда вместе. Женьке, наверное, за сорок уже. «А вы?» «Не, я не боюсь…Что мне боятся. Мне немножко осталось… Но вот Женьку одну оставлять - это не хочется. Говорит - пропаду без тебя, мама…Нельзя сейчас одному быть. Сейчас надо друг за друга держаться...» «И Вы думаете, что Последние Времена?» «А как же - со времен Спасителя все Времена - Последние» Крестится. «Ну, помоги тебе, Господи! Пойду - найду ее» Уходит. Я одна остаюсь в притворе. Тихо, в темноте горят свечи, потрескивают. Такой родной запах у них. Как у детства. Или Дома. Я сажусь на лавочку. И просто сижу. Покойно здесь. Совсем бояться не хочется. Но - трепещу внутри. А в голове слова о. Даниила Сысоева - только недавно слушала проповедь его - «А что нам, христианам, боятся Второго Пришествия? Не мы ли должны чаять Воскресения мертвых?»

Исповедница

Снег падал тяжелыми хлопьями на лобовое стекло. Движение было затруднено. Мы ехали медленно и молчали, заключенные в машинную камеру. Мы опаздывали на службу в детский дом. А снег все шел-шел, а мы все стояли и стояли. «А моя мама однажды провела почти сутки в кутузке». - нарушил тишину о. Михаил. И рассказал нам историю своей мамы:

Маме моей было всего года двадцать четыре. Она была у меня верующая и частенько заходила в храм. А дело было в пятидесятые годы. Однажды в храме к ней подошла женщина в заячьей шапке и спросила, куда ей поставить свечу о упокоении. Мама, конечно, объяснила и еще немножко поговорила с этой женщиной. Видно, у той было горе. На следующий день за мамой пришли рано утром из милиции и отвели ее в отделение. Полдня она просидела в общей камере. Ей было предъявлено обвинение в антисоветской деятельности и религиозной пропаганде. По статье давали от 10 до 15 лет. После полудня ее вызвали к следователю. Это был немолодой усталый человек. Он спросил ее, что она делала в храме, часто ли она ходит в храм, состоит ли она в партии и пр. Она сказала, что в храм ходит, что ставила свечи, и что дома ее ждут двое маленьких детишек (мой старший брат и я). Следователь внимательно посмотрел на нее. А потом - отпустил. Просто сказал: "Идите, Ирина, только помните, на вас заведено дело и вам в храм нельзя ни ногой. Если хотите молиться - езжайте за 100 км от города.» Вот такой человек попался добрый. Пожалел маму. А ведь мог за это сам сесть.

Значит, Ваша мама - исповедница? - спросила я.

Как сказать? Конечно, она исповедовала свою веру, но не пострадала за нее. Впрочем, она до сих пор исповедница, ведь оба ее сына теперь священники.

В тот день мы всё же опоздали на службу, но нас подождали - батюшка-то с нами был. Так что приехали мы во время. В детском доме все свои, храм маленький, и никто не подошел ко мне спрашивать, где здесь ставят свечи о упокоении или о здравии, как часто спрашивают в приходском храме. Было очень уютно и спокойно, покойно так. Да и на дворе 2011 год. Время гонений кончилось. Вряд ли будут уж за веру сажать, впрочем, кто знает - «от сумы и от тюрьмы не зарекайся»...

Критерий святости

Понимаешь, одно рассматривание Допросного Дела еще ничего не показывает. Ведь сколько показаний было подделано или переиначено на бумаге. Критерий святости состоит не в том, что человек ничего не сказал на допросе и не отрекся от своей веры во время пыток (хотя это крайне важно). Ведь помнишь, мать мучениц Веры, Надежды и Любови, София - она же пыток не претерпевала, ее не допрашивали, однако, Церковь ее признала мученицей... - моя босая подруга в ночной сорочке, с длинными распущенными перед сном волосами сама походила на христианку-исповедницу первых веков. Мы разговаривали о прославлении новомучеников.
- Критерий святости? - удивляюсь я

Ну, да. Как узнать святой человек или просто благочестивый? по какому критерию? По критерию святости!

Она улыбается: - Вот, допустим, ты - очень хороший семьянин. Жену любишь, детей воспитываешь, это добродетель, но - это еще не святость. Или ты - пустынник, поклоны кладешь, Богу молишься, пост хранишь - но святой ли ты? Это надо еще подумать. Или ты - епископ, тебя взяли под арест, пытки ты прошел, ничего никому не сказал, а потом тебя выслали в ссылку, святой? еще не известно...Для этого и нужен критерий святости... - моя подруга заплетает косу и надевает ночную косынку
-Как в математике! И что же за критерий святости такой? - мне интересно.

Все очень просто - святость в том, что человек всегда идет за Христом и в любой момент может оставить всё: и семью (если он - семьянин), и пустыню (если он - подвижник). и духовных чад (если епископ), и друзей, и родину, всё-свё-всё, если Его позовет Господь. И он оставляет...

И как же узнать - за Христом он пошел или нет?
Она выключает свет и садится на свою кровать: в том-то и дело, что точно это знает только Бог... - в комнате становится темно и тихо: -Его-то и нужно спрашивать...

Маленькая мама

Когда болеет мама,
она становится маленькой,
маленькой и беззащитной -
совсем ребёнком.
А я становлюсь мамой,
мамой моей маме,
серьёзной и строгой -
очень взрослой.
Я натираю мамины пятки
золотой звёздочкой
и накрываю её тёплым пледом,
а ещё - одеялом.
Я грею ей чаю,
с лимоном и липовым мёдом,
и совсем как мама вздыхаю,
глядя на её градусник.
Я беру маму за руку -
такой станет моя рука,
когда я сама буду мамой -
и рассказываю ей волшебные сказки.
И все они начинаются со слов:
«Когда мама была маленькой...»
Мама моя улыбается.
Выздоравливай побыстрее, пожалуйста!

Благочестивая Кошка

Нет, это не сказка и не вымысел. Эта настоящая история. И произошла она не триста лет назад, и не в тридевятом королевстве, а происходит в наши дни и в нашем городе. - начал свой рассказ Свечной Ящик. - Я сам знаком с этой Кошкой. Мы, можно сказать, с нею друзья, потому что живем в одном храме. Вместе молимся, если хотите знать. Зовут Кошку… Впрочем, стоит ли ее как-то называть? Ведь Вы же знаете, что в правдивых историях имена главных героев всегда вымышленные, тем более, если главные герои еще живы и здравствуют, а наша Кошка, смотрите, вон - усами шевелит да на нас пронзительно смотрит. Нет, не будем называть ее имени. Пусть наша Кошка останется просто Кошкой. Черной, с белым носом и умными глазами-бусинками. А еще - с очень независимым характером. И с чрезвычайной для кошки благочестивостью. Итак…

«Кошка! В храме!» - это удивляется незнакомая тетенька в черном пальто в притворе храма.
«Ну и что!» - водит ушами Кошка - «Я, между прочим, здесь чаще Вас бываю!»
«Это - наша Кошка!» - улыбается старенькая баба Валя и объясняет - «она у нас здесь в подвале живет!»
«Но разве в храм можно животным?» - не унимается тетенька
«А что же нельзя?» - разводит руками баба Валя. - «Они же Божьи созданья-то!»

«Нельзя! Нельзя! - прогибает спину Кошка - Собакам, например, никак нельзя. Только нам, кошкам, можно! Муррр»
Сторож Вадим подхватывает: «Ентой кошке - можно, она тут - дома, наша она. А вот, другим никаким - нельзя!»
Довольная этим ответом, Кошка встает и медленно с достоинством идет в центр храма. Там сейчас полиелей начинается.
«Мам, Кошка на помазание пришла!» - радостно восклицает маленькая девочка с двумя хвостиками под желтеньким платочком и садится на корточки рядом с Кошкой - «Хорошая моя! Киска!». Гладит ее. Та мурлычит.

«Вставай! Вставай! Евангелие читают!» - поднимает дочку мама. Дочка встает. И Кошка встает. В храме тишина - только батюшка возвещает Благую Весть. Все слушают. И девочка слушает. И мама ее слушает. И Кошка рядышком слушает. Стоит неподвижно. Последнее слово батюшка дочитал, Кошка тихонечко - раз - и обратно в подвал к себе уходит. Помазываться она не привычна. Ей, впрочем, простительно, она же Кошка. А у Кошек, известно, на лбу шерсть растет.

В другой раз Кошка приходит на Славословие - потрется немножко бабушкам о ноги - здоровья им желает и ангела-хранителя в пути домой - «погода-то уже прохладная, гляди гололед скоро начнется, да и чернота какая на улице после службы! Вы, бабули, поосторожнее, друг за друга за хвосты держите!».

Наутро Кошка придет на Литургию. Это - обязательно. Особенно она любит воскресные и праздничные дни - когда людей много. Все привыкли к ней. Радуются, здороваются, иногда - лакомство приносят. Даже уже и не замечают, что она Просто Кошка. Для многих прихожан - эта Кошка стала неотъемлемой частью самого Храма. Его мудрой, скромной, почти незаметной, но незаменимой черной-с-белым-носиком обитательницей.

Поговори со мной о Боге, только честно...

Поговори со мной о Боге, только честно,
Без лицемерия и высоких фраз.
Ты расскажи о Нем правдиво и безлестно,
Пусть прост и краток будет твой рассказ.
Ты мне скажи: "Люблю, я верю, знаю,
Я доверяю, я стремлюсь
И хоть порой Его не понимаю,
Я каждый день Его понять учусь,
Хочу понять Его святую Волю
И путь найти, которым мне идти."
Довольно этих слов, не надо боле.
Затем с тобой о Боге помолчим..

Андроник и Афанасия

Господь посылает нас друг к другу, чтобы нам научиться жить с Богом

и с братьями в полноте любви. Это возможно только тогда,

когда мы встанем на путь умаления себя, истощания себя,

живя в семье по крови или в семье духовной, живя в Церкви Христовой.

Арх. Виктор Мамонтов "Тайна Умаления"

Первый раз меня не стало,
Когда стала я женою
Когда тихо я сказала,
Что всегда буду с тобою
И дала обет быть верной
Половинкой от тебя.
Это был раз самый первый,
Как не стало уж меня.

Второй раз меня не стало
Когда наших деток двое
В одно утро, чуть светало,
Отошли в Царство иное.
И тогда осиротели
Половинки - ты и я.
Второй раз меня не стало,
Стало меньше от меня.

В третий раз меня не стало
Как решил ты мир покинуть
Нам видаться не престало.
Ты уже не муж, а - инок.
Я сама одела рясу,
Половинка без тебя
Это было третьим разом,
Когда не было меня.

А в четвертый раз не стало,
Когда ты назвался братом,
Я тебя долго искала,
Но меня, друг, не узнал ты
Подошел, сказал «Монаше,
Раздели подвиг со мною».
Половинки вместе наши,
Только я была не мною.

А теперь меня не стало,
Бог к Себе меня забрал,
Ничего не рассказала,
Только ты все сам узнал,
Облачая мое тело
В погребальны пелены.
Не было тебе вернее
друга, брата и жены.

Буду ждать неделю встречи,
Чтобы вместе войти в Вечность
Знаю, только лишь Любовью
Снова стала я собою -
Тобою.

Андроник и Афанасия (IV-V вв.), преподобные (пам. 9 окт.), супруги, подвизавшиеся в егип. скитах. Согласно древнему житию, Андроник был золотых дел мастером, его жена была дочерью ювелира. После рождения двоих детей супруги стали вести целомудренную жизнь, занимаясь благотворительностью. Когда их дети умерли в один день, супруги оставили свой дом, завещали раздать имущество бедным и отправились странствовать по святым местам. Побывав в Иерусалиме и Александрии, они пришли в Скит. Старец Даниил Скитский определил Афанасию в Тавеннисийский мон-рь, а Андронника постриг в иноки и оставил в Ските, где тот подвизался в безмолвии. После 12 лет иноческой жизни супруги не сговариваясь отправились в Иерусалим и по божественному усмотрению встретились в дороге. Афанасия осталась неузнанной мужем, т. к. подвижническая жизнь сильно изменила ее внешность, и назвалась аввой Афанасием. Дав обет безмолвия, они вместе совершили паломничество. Возвратившись в Египет, Афанасия прожила с Андронником в одной келии в мон-ре Октокайдекатон еще 12 лет под духовным руководством аввы Даниила. После смерти Афанасии ее тайна открылась. Андроник скончался через 7 дней после супруги. Скитские отцы с честью похоронили их вместе.

Арбуз

Звук дождя походил на барабанную дробь - звонкий, ритмичный, отрывистый. Сережка влился лбом в заднее стекло и смотрел на мокрые носы автомобилей. Ему казалось, что это большие морские котики плывут по океану и фыркают-здороваются друг с другом. И он был одним из них и фыркал им в ответ. Огромный красный морской кот с грохотом проплыл мимо, обрызгав Сережкино стекло. Невоспитанный какой! Сережка отвернулся.
Они ехали на дачу. В машине было тепло и уютно. Папины глаза в зеркале - голубые и грустные - как дворники на стекле двигались в такт проходящим машинам. Тик-так-тик-так-тик-так.
-А давайте купим арбуз! - вдруг предложила мама.
-Арбуз! - закричал Сережка.
Папины голубые дворники улыбнулись.
-Да, да, купим арбуз! Арбуз! Арбуз! - теперь забарабанил Сережка.
Они проезжали арбузные ряды - так здесь называли многочисленные лотки с арбузами, расположенные прямо у дороги. Арбузы под дождем блестели и напоминали Сережке полосатые мячи. Морские котики с полосатыми мячами! - восторженно думал он.
Папа остановил машину.
-Хорошо, будет вам арбуз! - он отстегнул ремень и вышел.
Дождь барабанил по стеклу, дворники тикали, мама с Сережкой ждали. Все же здорово быть в теплой машине, когда за окном такой ливень!
Папа с арбузом в руках еле открыл дверцу. Долго же он выбирал! Выбрал, наверное, самый огромный, самый зелено-сине-желтый. Арбуз-мяч приземлился рядом с Сережкой. Мальчик фыркнул от удовольствия.

Когда дождь закончится? Так болит голова от этого звука. Может, стоит поменять дворники? Мужчина вел машину, нахмурив лоб. Смутная тревога и промокшая рубашка неприятно холодили спину. Хотелось горячего крепкого чая. Белая газель впереди резко замедлила ход. Мужчина нажал на тормоз и раздраженно просигналил. Обычно он не позволял себе эмоций за рулем. Он был уравновешенным человеком и предпочитал спокойно оценивать ситуацию и действовать в ней. Но сейчас его что-то беспокоило - чувство вины прокрадывалось в душу и терзало ее. Что же собственно случилось? Я не сделал ничего дурного , - пытался уверить себя мужчина. - Так мог поступить любой человек на моем месте … Ему хотелось оправдаться, убаюкать мучающую совесть. Не получалось. Во рту стоял неприятный вкус фальши.
Молодая женщина сидела рядом и смотрела на дорогу. Они уже проехали полпути. Лотки с арбузами остались далеко позади. Надо что-то делать. Он все расскажет жене. Она должна его понять, а возможно она даже сможет помочь. Женщины более находчивы в подобных ситуациях. Он взглянул в зеркало на заднее сидение. Сын уснул, прижавшись щекой к арбузной спине. Можно говорить .
- Я украл арбуз - прозвучал его сдавленный голос.
Женщина резко повернула голову и взглянула на мужа.
-Что ты говоришь? - не поняла она.
-Я украл этот арбуз. Я не заплатил за него - начал объяснять мужчина. - Я выбрал арбуз, а там никого не было у лотка. Я ждал-ждал. Промок весь - дождь ведь такой. И я взял арбуз и ушел.
-Как ушел?
-Взял и ушел.
А что мне еще оставалось делать - вы ведь ждали меня в машине - вопрос жены задел его за живое, хотелось зарычать:- Думаешь, приятно стоять под дождем с арбузом в руках и ждать продавца. А может, он вообще бы не пришел? Почему его не было на месте? Все-таки это его работа - продавать арбузы. Мужчина взял себя в руки и промолчал. Совесть снова уколола его. В конце концов, жена имеет право задавать вопросы.
- А где был продавец? - немного помедлив, спросила жена.
- Откуда же я знаю? Наверное, прятался от дождя где-нибудь. Там за лотками стояли машины, крытые палатки.
- А почему ты туда не пошел?
- Шел дождь! Все ряды были пусты, будто заброшены. Я подождал минут десять. Я думал, меня заметят и выдут ко мне. Но никто не пришел.
- И ты взял арбуз и ушел?
- И я взял арбуз.
-И тебя никто не видел и никто не остановил?
-Никто не видел.
Зажегся красный светофор. Машина остановилась. Зря рассказал, наверное. Теперь она волнуется.
-Давай отвезем арбуз обратно - предложила жена.
-Там столько лотков. Я не вспомню нужный - быстро ответил он - эта мысль уже приходила к нему.
Они молча смотрели на дорогу, на дворники и на дождь. За окном на перекрестке ехали машины, переходили закутанные силуэты с зонтами, по ту стороны улицы виднелась церковная ограда.
Воровство - грех! Вспомнились ему слова бабушки, когда она застала его мальчишкой с полным мешком яблок, сворованных в соседском саду. В детстве он часто гостил у нее в деревне. Она была матерью его отца - низенькая и хрупкая, с белыми сухими пальцами, и в черном платке, который не снимала после смерти деда. В тот день, бабушка ничего больше тех двух слов, не сказала, она не била его, не причитала. Она просто очень внимательно посмотрела на него, на самую его душу, и он расплакался. Это было его первое осознанное чувство стыда.
- Надо отдать арбуз в храм! Воровство - грех! - сказала жена. Она тоже видела перед собой церковь.
Мужчина пожал плечами:
-Ну что же мы принесем ворованный арбуз в дар Богу?
Нелепое предложение. Разве можно расплатиться за грех плодом самого греха? Чувство стыда возвращалось.
Зажегся зеленый свет. Машина тронулась дальше. Церковная ограда изчезла из поля зрения. О чем это он думал? Ах, да…Яблоки. Тогда бабушка - он улыбнулся, вспоминая - заставила его, девятилетнего непоседу, сорванные плоды помыть, порезать, самому сварить из них компот, закрутить в банки. Это заняло у него несколько дней. Сосед был очень рад и удивлен, когда они с бабушкой принесли ему три банки яблочного компота, сваренного из соседских яблок и яблок с их собственного огорода. Но из арбузов ведь компот не сваришь?
В машине стояла тишина, только звук дождя и тиканье дворников наполняли ее.
- А сколько бы ты заплатил за арбуз, если бы пришел продавец? - неожиданно спросила жена.
-Рублей двести…
Она дотронулась до его плеча:
-Тебе надо отдать пятьсот…
Яблоки соседа и еще плюс столько же яблок из своего огорода - подумалось ему - но кому?
- Кому отдать?
- Продавцу ты отдать не можешь, отдай другим людям, милостыней раздай - тем, кто в деньгах нуждается. И еще, знаешь что? - Она победоносно улыбнулась, будто разгадав сложную шараду - давай, всегда, в августе покупать по дороге на дачу огромный арбуз. Или два. Только по-настоящему покупать. Это будет Наша Арбузная Дорога!
Голубые грустные глаза отражались в зеркале. Она была так похожа на его бабушку. Те же белые пальцы и взгляд. Еще две улочки и они приедут. Будет теплый дом, сухая рубашка и долгожданный горячий чай. А еще - радость сына спелому арбузу. Эта радость - его самая главная надежда на оправдание.
На душе становилось легче.

Сережка спал, его всегда укачивало в машине, как в люльке. Он спал и ему снились морские котики. Два котика - один немного больше другого - играли носами с огромным полосатым мячом. Они подкидывали мяч, а потом ловили его и перекидывали друг другу. Неожиданно мяч подпрыгнул так высоко, что его не стало видно. Сережка и котики вглядывались в небо. Мяч вскоре показался. Теперь
он летел прямо на Сережку. Тот задрал голову, чтобы, продолжая игру, также отбить мяч носом. Котики внимательно наблюдали за ним. Мяч приближался, сверкая своей полосатой поверхностью. И тут Сережка увидел в центре мяча хвостик и с удивлением понял, что это арбуз. Мальчик быстро поднял руки и поймал его.

Золотое Счастье

"Человеку свойственно желать Счастья. И просить его. Наверное, это призыв к Райской Жизни, заложенный в каждом из людей" - рассуждала бронзовая статуя Спасителя из музея Духовной Академии. Это была высокая почерневшая от времени статуя с золотым указательным пальцем правой руки. Статуя продолжала - "Вот и ко мне приходят студенты, чтобы дотронуться до пальца, считая, что это принесет им счастье в личной жизни или удачливой сдачи экзаменов..." Статуя показала всем свой золотой палец и вздохнула: "Но разве я могу что-либо сделать для них? Сам Спаситель может, а я - нет. Я лишь могу указать студентам своим пальцем на дверь, за которой находится зал с Иконами - в коих Живой Образ Христа, у Которого они могут попросить Счастья"

"А ко мне приходят просить Удачу!" - поделилась собака с золотым носом. - "Я стою с хозяином в метрополитене, и все прохожие норовят потереть меня за нос - будто бы это принесет им успех в делах. Я, право, не против, только от постоянных потираний совсем стал плох мой нюх, и Истинного Счастья я уже не отличу от поддельного, поэтому чаще и приношу совсем не то счастье..."
"И сквозь мои лапы протискиваются искатели Счастья! - признался Лев с городской площади - Пускай - протискиваются - я не сужу, только с потертыми подушечками куда я теперь добирусь? Лапы у меня стали совсем слабыми. А чтобы найти Настоящее Счастье надо пройти порой нелегкий и длинный путь..."

"И нас, и нас - воскликнули многочисленные изваяния поэтов, мыслителей и философов - кто только не трет наши ботинки, шляпы и пуговицы в надежде на исполнения из мечты и прихода Счастья...Только - толку что? Мы так и остаемся скованными бронзой и ушедшим временем - наши слова больше не рождаются, а поиски закончились вместе с тем, как наши прообразы покинули этот мир!"
"И у меня потерта кисть руки!" - это говорил Образ Святого на вратах храма - "Ее прихожане при входе в храм целуют, прося благословения. Они не просят о Счастье или Удаче, но - здороваются со мною. И я в ответ их всегда благословляю другой рукой. А Благое Слово - оно и приносит Настоящее Счастье. Я верю в это, и верят мои прихожане. Вот и выходит Счастье! Ну или хотя бы его отголосок, не правда ли?"

ПРОБКА

«…У нас есть одна матушка. Иногда она не говорит, а лает. Когда это случается, никто не обращает на нее внимания, как будто это не матушка говорит, а собачка лает за окном - лает собачка и ладно, а матушка вроде и не причем. Она полает, полает, устанет лаять впустую и вновь заговорит по-человечески…» - так, однажды, за вечерним разговором мне описали одну сестру. Описали и забыли. И я вроде забыла, только невольно, встречаясь с этой сестрой, опускала глаза и проходила мимо. Благо - сталкивались мы не часто. Пока в один день не оказались вместе в одной машине - матушка за рулем, а я рядышком. Была осень, дождливый день. И мы застряли в пробке.
«Сама не знаю, почему все считают меня злой? - глядя на дорогу, начала матушка. - Я вовсе не злая, может, у меня лицо такое…строгое… Я вроде и не говорю ничего, никому плохого не делаю, а людям кажется, будто я злая…» Я смущенно опустила глаза. Она продолжала, как будто не мне говорила, а рассуждала сама с собой: «Вот смотрю на нашу Зою - она как Солнышко. Ведь такая больная и столько у нее забот и хлопот, а все время улыбается, и всем доброе слово скажет, внимание уделит, а о себе и своей боли - ни словечка. Или мать Фамарька - все время все для других, спокойная такая, мирная, и всем с нею хорошо, все успокаиваются рядом с ней…А ко мне люди и подойти боятся. Отчего так?» Спросила она и тут же ответила - « Наверное, это дар такой особенный - быть добрым. Надо об этом у Бога просить. Я и прошу. Только иногда думаю - а может, мне и не полезно, чтобы меня все любили? Правда, ведь так, я хоть сокрушаюсь о чем-то, плачу даже порой... И потом, нам, чтобы научится монашеской жизни, не надо ни к кому привязываться, а так выходит, что я и одна всегда.. Может, это к лучшему, а? …надо с батюшкой поговорить, спросить у него…» Взглянула на меня. «Улыбаешься? Прости, я тебя отвлекаю, наверное. Сел человек в машину, наверное, в дороге помолиться задумал, а я тут болтаю…Но ведь я не со зла. А ведь не злая, правда…Веришь мне?»
«Верю» - ответила я.
Она улыбнулась. Мы, наконец, выбрались из пробки.

ЕВЛАМПИЯ

«Меня зовут ЕВ-ЛАМ-ПИЯ! ЕВ-ЛАМПИЯ. От слова Лампочка. Благой свет обозначает, запомнила?» - старенькая инокиня, повязанная в простой белый хлопковый платочек с голубыми цветочками и с накинутой на плечи шерстяной вязаной шалью, добро улыбалась мне и, действительно, была похожа на Лампочку: лицо светлое, гладкое, обрамленное седыми пушистыми волосами, лучезарные глаза. - «Когда Владыка, как звать его забыла, меня постригал, я Катериной была. Ой, как я плакала...Он говорит, постригается раба Божия инокиня ЕВЛАМПИЯ, и ножницами щелк, а я под ножницами заревела: «Батюшка, что за имя такое…» «Не нравится?» - удивился он после пострига. «А как же нравится-то… Что же это я… Лампой буду?»- плачу, а он - «А ты-то кто? Лампа и есть» - Вот я и Лампа - ЕВЛАМПИЯ». Она аж прищелкнула языком, выговаривая свое имя, но по ней было видно - не от досады, от удовольствия. «А знаешь, ихнее житие-то, святой моей и брата ее? Я потом про них узнала, когда поняла, что все - ничего не поделаешь, быть мне Лампой и все тут, стала читать про святую Евлампию. Я тебе расскажу! У нее брат был, тоже Евлампий. Вот смотри - мне тут сестры альбом сделали» - открывает старый бархатный альбом, где на каждой странице вклеены картинки-иллюстрации из жизни святых. - «Так вот брат и сестра они были, чудно так - Евлампий и Евлампия звались. Двойняшки, наверное. Евлампий, глянь, пошел в город за хлебом, а увидел, что ведут на казнь христиан, и за них вступился. Тогда и его, Евлампия-то, на пытки тоже повели. А сестрица-то его, то бишь Евлампия моя, узнала, да к нему прибежала. Я, говорит, христианка, как брат мой. Вон, она как брата любила - не побоялась ни мук, ничего. Им приказывают - отрекитесь от Христа, нашим идолам поклонитесь. А они, ой хитрые! - в храм пришли, ихней, идольский, да как плюнут на идолов и как крикнут Един Бог Христианский и все идола в раз попадали, да разрушились. Вон-оно-вера какая! Ну и их пытали, конечно…Евлампию, брату-то, потом голову срубили, а моя - вон смотри ее за косы к дереву - у нее косы-то длинные, как у меня в молодости были, да кверх ногами... И она померла тоже, Евлампия моя…» Мать Евлампия замолчала, призадумалась, картинки своей святой рассматривает, головой покачивает, в глазах слезинки сверкают, как звездочки. «Да, вот-те и брат с сестрой…Но я рада, что я ЕВЛАМПИЯ! правда, сначала, как плакала я - не хочу быть Лампой, и долго запомнить не могла свое имя - ЕВЛАМПИЯ - но, смотри - какая хорошая, я рада, так рада, да…» Они тихонько улыбалась и светилась, точно - Лампочка. Так я ее и помню, нашу мать Евлампию, Добрый Свет. Она почила 29 мая в день Всех Святых.

ДВЕ ЛЕПТЫ

К нам в храм приходит бабушка - старенькая-старенькая, маленькая-маленькая, худенькая-худенькая бабушка. В цветастом платочке кирпичиком и легеньком пальтеце. Приходит бабушка на каждую службу, подходит к Свечному Ящику. Широко улыбается бабушка, протягивает две монетки и торжественно произносит: «Мне ДВЕ БОЛЬШИЕ!» - И Ящик дает ей самые-самые большие, самые-самые медовые, самые-самые мягкие и ароматные, самые лучшие свечи. И пусть цена у этих свечей меньше всех остальных, и пусть сами свечи такие же как бабушка коротенькие и тоненькие, и даже пускай другие прихожане берут такие свечи и ворчат: «А что они у вас такие маленькие, небось, гореть-то им пять минут?!» В руках у нашей бабушки - самое настоящее богатство. ДВЕ БОЛЬШИЕ свечи, что, верю, могут осветить весь наш храм и людей в нем на целую Вечность.

УРОК СМИРЕНИЯ

Гни дерево, пока гнется, учи дитятко, пока слушается.
(русская пословица)

Отец настоятель, что отец родной. Видит, дитятко не слушается, надо дитятко научить. Вот и сегодня дитятко - пожилой псаломщик Василь Иваныч, военный в отставке, в чем-то провинился.
- 20 поклонов тебе, Василь Иванович!
- Есть, батюшка!
- Что?
- Так точно, батюшка!
- Как?
- Слушаюсь, батюшка!
- Василь Иваныч?
- да, батюшка!
- ты где в храме или в армии?
- В храме, батюшка!
-А что отвечаешь, будто тебе приказ дают?
-Не знаю, батюшка!
- Я тебя смирению учу! Надо отвечать: «простите, благословите» А ты что отвечаешь?
- Так точно, батюшка!
- Что?
- Простите, батюшка, благословите!
- ладно, иди поклоны делай!
- Слушаюсь!
- Чего!?
- Благословите, батюшка!

НЕЦЕРКОВНАЯ
За этот год Анютка вытянулась, как тростиночка стоит в храме - юбка длинная, голубой платочек. Я даже сразу и не узнала ее, березку мою. То бегала по храму, все иконки целовала, а тут стоит в сторонке, не колышится.
"Анют, здравствуй. А ты что здесь, в притворе?"
Легонько мне кланяется, щеки румянцем залились, шепчет: "Я - нецерковная...", глаза опускает, а под ресницами смущенная радость прячется. И я радуюсь за нее - совсем девонька стала взрослой. Но своей радости тоже не выдаю - серьезно киваю, как будто это дело привычное. И иду к иконе Божией Матери - свечки ставить за себя и за девицу Анну. Почему-то сегодня чужую нецерковность мне хочется воцерковить, поблагодарить Бога за мудрость Его, за то что нашей немощью Он делает нас сильнее, чище, светлее и смиреннее.

ПОСЛУШНИЦА
Татиана жила в монастыре уже третий год. Все называли ее «Танькой» - лет-то ей всего было 19 с хвостиком. «А ума на 5 без хвостика» - говорила про нее Матушка. Так говорила она по любви - Таньку за дочь считала.Потому и бранила порой - воспитывала.
«Ну какая из тебя послушница?» - скажет ей - «Волосы из под платка торчат, пояс перевернут, пуговица на жилетке оторвалась. Нееет. Ходи-ка ты, Танька, в цветном!» Сказала -отрезала. Идет Татиана переодеваться. Плачет в келье. «Для монаха быть в мирское одетым - нет худшей трагедии» - хлюпая носом, объясняет мне - ее келейнице-паломнице. И серьезная идет на послушания.
Полгода ходит Татиана в синем платочке и юбке в клеточку. Полгода серьезно отвечает на все вопросы и ответственно выполняет послушания, полгода при виде Матушки вытягивается в струночку и чинно кланяется. На Рождество Пресвятой Богородицы перед службой Матушка невзначай бросает: «Одевайся!» Та - бегом вон. Через минуту - стоит в храме вся в черном. Сияет. После праздничной трапезы пожилая прихожанка монастыря обращается к Тане: «Тань, что-то в тебе изменилось. Ты что вся в черном? У тебя что траур?» Танька радостная: «У меня счастье великое!»

Разговор на берегу океана

-О чём говорит океан ?
-о свободе
-свободе? какой?
-от себя
-от себя?
-свободе, какая дается нам Богом,
свободе, в которой нет жалкого "я".

-А ветер ? О чём ветер воет и плачет?
-он плачет о встрече
-о встрече? какой?
-о встрече с собой,
об одной той единственной встрече,
о встрече-знакомстве со своею душой

-А что же земля?
В чём секрет её гула-
той ноты, что слышна, когда к ней припасть?
- земля говорит нам,
что мы её дети,
и к ней мы однажды должны все попасть...

-А звёзды? А солнце? А дикие звери и птицы?
деревья,цветы?
Вся Природа -она для чего?
-Природа нам молвит,что мы все от Бога,
что созданы Им,
живём и умрём для Него.

-А мы для чего? Для чего человеки ?
И в чём наша тайна?
-в любви.
-В любви? Но к кому?
-ко всему
В любви,в какой нет разделений,исканий,
в любви ко всему и к Нему Одному.
Любовь та - в свободе,во встрече и в смерти,
Любовь -это путь.Им должны мы идти,
чтоб стать настоящим,живым человеком,
Подобие, Образ Его обрести.

А это возможно?
-Конечно
-А это не сложно?
-отнюдь.
Ты только лишь будь с собой честным,
ищи и найдешь этот путь

Последний луч света
Уже на закате давно погас.
Но в птичьей груди
Он песней живёт ещё - раз.

Под самые своды тьмы
Та песня летит,
Словно призыв войти
внутрь тьмы и - скорбеть.

Но нет, я звёзды искал,
Я б войти не посмел,
Даже если бы меня кто-то позвал.
Не был зван я - никем.

Эмили Дикинсон. Три стихотворения

Эмили Дикинсон

Перевод Инны Сапеги
НАДЕЖДА - КРЫЛАТАЯ ПТИЦА

Надежда - крылатая птица,
в душе она гнездится,
Мелодию без слов поёт,
и никогда не престает,
ей не остановиться.

И слышно пение её
сквозь шквал любых ветров,
ни шторм её не проберет,
ни холод и ни лед.
Она мала, но греет всех
в любой мороз, всегда.

И я слыхала тот напев
и знаю - никогда
та птица, что в душе поет,
себе и крохи не возьмет.

Рефть

Инна Сапега

Если он жил, как понимал сам, то люди вокруг становились недовольными им, а если он старался жить, как хотели они, он становился кем-то иным, и сразу заболевал. Болел он долго и изнуряюще, а когда выздоравливал, жизнь казалась Мишке громадным кораблем, прекрасным, величественным, но проплывающим мимо, задорно гудя ему, мелкому и потерянному на пустынном острове. Он боялся жизни и прятался от неё в свою роспись...

Ситкалидак

Инна Сапега

Аппа, значит, белые люди – это русские, да? – не унимался Спиридон, пристально глядя деду в глаза. – Русские, да? СИТКАЛИДАК?
Старик сидел возле сарая и вырезал из дерева дротик, когда Спиридон прибежал к нему с вопросом. Он опустил руку с ножом и вдруг затрясся от злости:
- Запомни, сынок, Сугпиак – настоящие люди, а белый человек… белый человек может говорить на разных языках. На разных. А Сугпиак – настоящие люди. Но есть русский Сугпиак, и есть Американский Сугпиак…

Моя душа не море и не речка...

Инна Сапега

Моя душа не море и не речка,

Не ручеек прозрачный, не родник.

Она - лишь лужа,что лежит беспечно,

Размер её обычно невелик.

В ней глубины нет и бывает грязной,

Прохожие досадуют о ней,

Но если ты, не трогая, заглянешь,

Увидишь Небо в ней!

Милость Божия

Инна Сапега

Если ты считаешь себя жертвой, ты сбрасываешь Его иго, считая других виноватыми в твоей судьбе. Но ведь это не так. О каждом из нас есть Промысел Божий. О каждом. И это… это не жертва наша, это – милость, детонька. – шептал он. - Милости хочу, а не жертвы – Бог говорит нам, помнишь. Милости! И это – милость Божия, наши страдания, наш крест. Как поймешь это, так все легко и просто. И не жалко себя. А даже – наоборот…

Красота Женская

Инна Сапега

Мне раньше казалось, что красота, особенно красота женская, зависит от определенного набора внешних качеств – необходимой стройности, грациозности, изящности, некоей романтической эфемерности, идеальных пропорций лица и тела… Мое представление о красоте в корне изменилось, когда я встретила Оньки. Оньки – да простит меня читатель, была обыкновенной уткой и жила у нас в Скиту на Аляске...

Внутренняя природа

Инна Сапега

«Христос посреди нас! Возлюбленный, дорогой мой отец! Как ты порадовал меня своей всесторонней весточкой! Но зачем удивляешься, что у тебя меняется настроение? Посмотри на прекрасное небо! Сейчас оно чистое и голубое, но вот являются огромные облака, точно белоснежные глыбы, прикрепленные к своду. И это сменяется белыми барашками, и вдруг появляются черные тучи с медным отливом. Довольно скоро они сгущаются; в природе темно...

Могила

Инна Сапега

Рассказ из жизни вященномученика Петра Грудинского. Это даже милость Божия – копать могилу, в которую сам ляжешь…» - думал отец Петр, пробивая лопатой земную плоть. - «Земнии убо от земли создахомся, и в землю туюжде пойдем, якоже повелел еси, Создавый мя и рекий ми: яко земля еси и в землю отыдеши, аможе вси человецы пойдем» - вспомнил он слова из чинопоследования панихиды...

Заявление

Инна Сапега

Человек был худ и сед. Сжатые тонкой нитью губы глядели уголками вниз и придавали его лицу выражение то ли отчаяния, то ли злобы, то ли просто угрюмости. Глаза же смотрели прямо, и ровно, не бегая из стороны в сторону. Покоен и гладок казался и широкой лоб человека. Две контрастные части лица – невозмутимую и тревожную - разделяли густые усы, рыжие с проседью, которые венчались острой седой бородкой...

Право на пустоту

Инна Сапега

Каждый имеет право
однажды
просто чуть-чуть полежать…
Лечь на траву
или на пол,
на раскладушку,
на снег,
на скамейку в парке
или же - на кровать.
И посмотреть на небо
или на потолок,
на хрустальную люстру,
обои,
узор паутины в углу,
на ветви деревьев
или предзакатную мглу...

Букет мимоз

Инна Сапега

Годовалая Люша стоит у зеркала. Она нашла бабушкины бусы и пытается их нацепить на голову. Когда это у неё получается, она поворачивается ко мне.
- Люшка! Какая же красивая! - восхищаюсь я. Но ей нужно больше восхищения, и она тянет меня за руку к Димке.
- Димочка, смотри, правда мы красивые?
Сын, не поднимая глаз от игрушек, бубнит:
- Красивые-красивые. Очень красивые. - он уже научился у папы, что ответить все-таки нужно, даже на бесполезные женские вопросы. Особенно на них.

Мы раним тех, кого мы любим

Инна Сапега

Мы раним тех, кого мы любим
и любим тех, кто ранит нас.
Своей любовью других губим,
а нелюбовь изводит нас.
И только тихое горенье
за тех, кто в сердце,
кто болит,
кто нам светил хотя б мгновенье,
кто нас когда-то не забыл
живет и радует
и греет,
и учит нас - забыть про долг,
что нам когда-то не вернули -
в ответ на дружбу
иль любовь.

Мой друг Финик

Инна Сапега

Снаружи храм напоминал средневековую крепость. Толстые стены из крупных почти необтесанных каменных глыб, узкие окошки-прорези высоко под куполом, массивная дверь с чугунными латами. Я нерешительно потянула холодное кольцо и тяжелый остов приоткрылся ровно на столько, чтобы поглотить меня, и снова закрыться мягко и плотно. Темно. Тепло. Страшно. Как в животе у Кита...

Окно

Инна Сапега

Она беспокойно ворочалась по ночам, просыпаясь по нескольку раз и украдкой проверяла - есть ли у него пульс. Почему-то ей казалось, что ужаснее всего, если он уйдет, когда она дремлет. Он знал, чувствовал сокровенную тревогу жены и старался громко храпеть, чтобы она могла выспаться. Мысли бились в голове и выскользали, как только он хотел их ухватить. Будто рыбы, нутром чувствуя, что попав в руки человеку, они будут выпотрошены...

Повесть о блаженном старце Николае Тотемском

Глава 1. Дедушка

Отец Николай сидел на лавочке возле храма.

Его лицо - простое и доброе лицо сельского священника - отражало всю его жизнь. Солнце - выжгло волосы, позолотило бороду и усы, ветер - сделал грубой кожу, труд иссушил щеки, а вера - осветила глаза. Глаза батюшки мягко, ласково, приветливо и как-то по-особенному кротко смотрели на этот мир и улыбались.

Отец Николай, что домой не идешь? - окликнула батюшку баба Клава - седенькая раба Божия - закончив прибирать после службы церковь.

Да я дома. - откликнулся священник.

И то. - согласилась старушка и, вытерев руки об подол, села рядом, продолжила:

Давеча видала я Николку твоего, сиротку. Кур гонял.

Озорничает! - кивнул отец Николай и глаза его еще яснее улыбнулись, забегали искорками радости.

Да, малой шустрый. - согласилась Клавдия.

Замолчали, глядя на раскинувшуюся перед ними деревню. Солнце, как стрелки на часах встало в зенит. Полдень.

Где-то в поле замычала корова. Должно быть, пастух перегонял стадо на новое место, а какой-то несмышленый теленок не хотел идти.

Как Ляксандра? Не бедствует? - вновь заговорила старушка.

Нет, бедствовать мы ей не дадим, Клавушка. - тихо произнес отец Николай.

Это я знаю, батюшка, знаю. - старушка, тепло, по-матерински жалостливо поглядела на старого священника. - Как ты оженился, да здесь осел, так сиротами и оброс: сначала женкиными братьями и сестрами. Только всех пристроил, дочь овдовела.

Отец Николай встал со скамьи, хлопнув себя по коленям, выпрямился. Лицо его сбросило с себя неторопливую задумчивость, ожило, задвигалось, а глаза так и продолжали тихо улыбаться.

Поднялась с места и Клавдия, сложила руки, опустила седую голову за благословением.

Господь с тобою, Клавдия! - перекрестил её священник, заметил. - У каждого свое горе. Им и спасаемся.

Надо было тебе приход менять. Жили-то впроголодь, я знаю. Да и сейчас не шибко. Село-то мы небогатое. - не унималась старушка.

Священник уже спускался по тропинке к своему дому, махал ей рукой:

Пойдем, милая, пойдем. Смотри уж, как припекает. Там где горе обняло, там и будем горевать!

Глава 2. Просвирня

Если от дедушки всегда пахло ладаном, то от матери - мукой.

И не простой ржаной мукой, не серой, из которой чаще всего в деревне пекли хлеб. Нет, у той муки запах кислый, с горчинкой. От матери же пахло сладко - мукой пшеничной, белой. Потому что мама - просвирня. Она печет для храма просвиры.

Обычно мама пекла просвиры по четвергам. Прямо в горнице, где они жили. Потому что и жили они в просвирне - небольшой избушке рядом с храмом, где рядом с окном стоял большой ровный стол, а посредине хаты - открывала широкий рот русская печь.

Вставала она в этот день рано-рано, когда Коля еще спал на теплых полатях. Умывалась ключевой водой, затепливала перед иконами лампаду и молилась. От материнского шепота, мальчик просыпался, и сверху смотрел на молящуюся мать. Мама молилась каждое утро. Но Николка знал, что сегодня они будут печь просвиры, потому что в этот день мама надевала особый платок. Обычно она, храня свое вдовство, прятала волосы за темно серым или черным старым платком, а в день, когда пекла просвиры, она повязывала голову хлопковым платом, всегда таким чистым и белоснежным, что Никола невольно им любовался.

После молитвы она ставила опару для теста, добавляя в муку стакан крещенской воды и начинала топить печь.

Только Колька спрыгивал вниз и шёл в сарай за дровами. Как-никак он был старшим хозяином в доме, где других мужчин кроме него не было.

Отец у Николки умер, когда мальчику шел первый год.

А какой он был, тятька? - иногда спрашивал мать Никола.

Мама хмурила лоб, пряча в глазах грусть.

Отец твой, Константин Васильевич был достойным человеком. - после паузы отвечала она. - Учителем. Мало мы с ним прожили вместе, двух лет не прошло после нашего венчания, как Константин Васильевич заболел и не стало его. За это время он ни разу не обидел меня, не сказал ни одного злого слова. А как он был счастлив твоему рождению, Коленька! - строгое лицо мамы вздрагивало, она отворачивалась от сына.

Николай тоже отводил глаза от матери, чтобы не замечать её смущение. Смотрел на печь, забеленную известью с мелом. Её неровные бока казались живыми, теплыми. Печь в доме - и греет и кормит и спать укладывает.

А я похож на тятю, мам?

Мать вытирала глаза украдкой:

Есть что-то. С годами все яснее видно.

Потом смахивала с себя печаль, словно муку с фартука, восклицала громко:

Ох, заговорилась я с тобой! Опара уж подошла.

В квашне, накрытой чистым полотенцем, пузырилась белая пушистая опара.

Мать крестила лоб, брала длинную деревянную ложку и вымешивала опару.

Николка стоял рядом, наготове. Он знал, как только мать посмотрит на него и кивнет, надо будет сыпать - осторожно, тонкой струйкой, мелкую муку из лежащего наготове льняного мешочка.

Самое тяжелое в приготовлении просфор - это вымешивание теста. Тесто должно хорошо подняться, но притом остаться плотным, и не иметь внутри воздуха. Ведь просфора не обычный хлеб, а богослужебный. Просфоры батюшка возьмет в алтарь и во время службы будет совершать на них проскомидию - специальным ножичком вынимать из просфор частички. А самая большая, особая просфора, станет агнцем - Телом Христовым на Литургии. Потому так важно, чтобы просфоры были плотные, и не крошились.

Мать месила тесто сама. Её руки, бледные и худые, проворно мяли, взбивали, гнули и комкали тесто. Лицо матери становилось серьезным, сосредоточенным, и вся её фигура выражала силу и упорство. Тесто под руками размягчалось и теплело, становясь послушным. Тогда мать оставляла его зреть под полотенцем. Где тесто оживало и снова расползалось, пухло и росло. Пока упрямые руки его не скрутят и вновь начнут бить и вымешивать, вытесняя ненужный воздух.

Николка любил смотреть как мать месит тесто. Однако, мальчишка есть мальчишка, он долго дома сидеть не может. Николку тянуло во двор.

У сондужской детворы имелись свои заботы.

Глава 3. Сондуга

Сондуга - это речка. Само слово значит «песчаная река». Змейкой ползет она по земле северной и впадает в Сондужское озеро. Стоит то озеро на макушке России, окруженное полями, лесами да болотами. А в лесах летом да осенью - ягод видимо-невидимо: клюква, морошка, черника, брусника, малина. Грибы красуются важно, даже не прячутся от людей, сельчане только боровики признают - белый царский гриб. А есть и грузди, и подберезовики и опята. И ещё много-много разных грибов. С красными, желтыми, коричневыми и даже синими шляпками.

Вот и занятие Сондужской детворе летом и осенью собирать грибы да ягоды, чтобы зимой было что кушать.

Грибы сушили, развесив на нити под потолком возле печи. Солили в бочках. Из ягод варили варенья, делали настойки, и вялили на солнце, разложив на холсты.

Своего хозяйства у Николки с матерью не было, за то, что мать пекла просвиры, ей полагалось по фунту ржи и овса и по хлебу с каждого дома. А остальным необходимым их обеспечивал дедушка - отец Николай. Потому и бегал Николка на дедушкин двор, помогать, да с животинкой играться. Там он чесал бока скотине, кормил цыплят, а то и раззадоривал драчуна петуха, нарочно дразня его.

На дворе хозяйничала бабушка - Павла Евгеньевна. Бабушка была небольшого роста, сухонькая и подвижная. С дедом они казались огнем и водой: такие разные, а друг друга дополняют. Дедушка - неторопливый, спокойный, задумчивый. Почти небожитель. Бабушка же - здешняя, земная. Ко всему внимательная, быстрая, деловитая.

Павла Евгеньевна не могла без дела просидеть и минуты. То по двору со скотинкой управлялась, то по дому - хозяйничала, то в храме наводила чистоту и благолепие. А вечером, когда уж все дома примолкнут и уснут, она садилась у лучины за рукоделие.

В своей семье она была старшая из восьми детей. Осиротев, и наскоро выйдя замуж, Павла Евгеньевна к мужу в дом привела все своё семейство - вдовую мать, трех братьев и четырех сестер, из которых младшему не исполнилось и года. А там и свои детишки скоро пошли: Александра, Алексей, Александр, Лидия. Так, привычная к заботе о детях и хлебе насущном, она в труде находила радость и успокоение. И оттого не могла видеть как без дела скучают другие.

Николка! - кричала она, завидя внука. - что маешься?

Мать просфоры печет. - улыбался мальчик. - Просила у батюшки спросить, на той неделе служба когда будет-то?

Нечего и спрашивать! - машет рукой бабушка. - Батюшка прилег отдохнуть сейчас. А службы будет две - в субботу - поминальная, и в воскресенье. Аль ты не знаешь сам?

Глава 4. Христорождественский храм

Здесь среди полей и угорок затерялись семь деревень: Заречье, Кузнецово, Шильниково, Конец, Талашово, Угрюмовская, и почти опустевшее Погорильце. Среди этих деревень, на пригорке у реки Сондуга тянулась к небу и звала ввысь сельчан Христо-Рождественская церковь. Миниатюрная, изящная, особо красива она была зимой, когда её белоснежные своды, сливаясь с заснеженным пейзажем, казались нерукотворными. Стены храма украшали картуши с каменными цветами, словно снежинками, а маковка храма на рассвете горела золотой свечой.

Храм был каменный, в один этаж. Со входу теплый в приделе, на востоке холодный с таковой же каменной колокольней. Престолов имелось два - в теплом приделе - во имя св. равноапостольных царей Константина и матери его св. Елены, а в холодном - во имя Рождества Христова. К тому же сельчане сондужских деревень собирали средства, чтобы со временем церковь расширить.

Николка любил церковь. Сызмала привык он считать церковь не только домом Божиим, но и своим домом. Просвирня, где жили они с матерью - почти примыкала к храму. И белый силуэт церкви был мальчику родным и близким.

Часто он забирался на церковный пригорок и с вершины холма глядел на открывающийся взору простор. К северу синеет даль - там в низине лежит огромное озеро. Они с мальчишками бегают туда на рыбалку. А там - Заречье за холмом. А там где-то Шильниково…

Смотрит Николка, смотрит, впитывает в себя широту души русской, необъятность нашей земли, величие простоты природы. И кажется ему, что здесь везде рука Божия. Его прикосновение.

Ну что, Николка, сидишь? - окликнет внука дед, легкой поступью поднимаясь по тропинке к храму. Видно, кто-то из деревни зовет на требы, и старому священнику нужно взять необходимое из алтаря.

Сижу… - отзовется мальчик и быстро вскочит, чтобы догнать дедушку, увязаться в помощники.

Сельский дьячок уже совсем состарился, потому отец Николай охотно брал с собой мальчугана на требы - новорожденную животинку освятить, окропить только выкопанный колодец, совершить елеопомазание над больным, или, что бывало значительно реже - отслужить молебен у кого-то на дому. Мальчонка помогал пожилому священнику нести нужную церковную утварь и требник, за что ему затем доверялось прочитать на память пятидесятый псалом или «Отче Наш».

Такие походы не были в тягость мальчишке. Наоборот. Они ровно вплетались в его жизнь и приносили радость причастности к своему роду. Николка знал, что дедушка был сыном диакона и в двадцать пять лет стал священником в их сондужском храме, что Николкин дядя, дедушкин сын, - отец Алексей - тоже священник, и что его, Николку, по окончании церковно-приходской школы скорее всего отдадут в духовное училище. Это было просто и понятно, в жизни ничего не надо самому выдумывать - ты идешь путем твоих дедов. След в след. Идешь прямой дорогой. К Богу.

Глава 5. Архангельская школа

Есть в храме люди, которые не имея священного сана, то есть не будучи батюшками или диаконами, помогают вести службу. Такие люди называются церковнослужителями. Одним из самых важных церковнослужителей является псаломщик. Псаломщик отвечает за правильное пение и чтение на клиросе. А что читают чаще всего во время службы? Псалмы! Потому он так и зовется псаломщиком.

Еще псаломщик следит за порядком богослужения, сопровождает священника во время треб и посещений прихожан. Псаломщик ведет метрические книги - он записывает, кто в деревне родился, в какой семье, когда новорожденного крестили. Отвечает за записи повенчанных браков. Ведет счет исповедников и причастников во время богослужений.

В деревнях, где чаще всего в храме не было диакона, псаломщик являлся главным помощником священника. В народе его называли дьячком.

Вот насколько важен в храме псаломщик, сколько у него разных обязанностей и забот. Потому, чтобы стать псаломщиком нужно не просто любить богослужения и храм Божий, необходимо еще закончить духовное училище.

Когда Николка подрос, вытянулся, а над его верхней губой стал пробиваться еще неровный пух, дедушка решил, что настало время внуку продолжить образование. Поступать в Вологодскую семинарию Николке было еще не по годам, потому его отправили учиться в псаломщическую школу в город Архангельск.

Никогда прежде Николка не был в городе. Архангельск его поразил.

Природа Сондуги приучила его к раздолью, к широким полям, и бесконечным угоркам. Ему были родны и понятны просторные безыскусные деревенские дома, где под одной крышей умещалась вся семья вместе со скотиной, потому что двор по обычаю пристраивали к жилой избе. Многочисленные дорожки, тропинки и неприметные тропочки, разбегающиеся по всем деревням Сондуги, уходящие глубоко в лес, спешащие к озеру или уводящие на болота - все они были им изучены, протоптаны и пробеганы много-много раз босыми мальчишечьими ногами. А каждого жителя сондужских деревень он знал не только в лицо, но по имени или, как это было принято, по прозвищу. Прозвище давали часто всей семье, например могли всех по имени деда звать Поликарпятами. Прозвище не являлось чем-то обидным, а наоборот, выражало любовь, симпатию односельчан.

Архангельск был не таков. Широкая каменная мостовая города тянулась и тянулась, бесконечно уходя вперед одной длинной улицей. Магазинчики и лавки сменяли друг друга, зазывая посетителей яркими вывесками, притягательными ароматами или живой музыкой. По улицам сновали туда-сюда повозки, из которых часто выглядывали модные женские шляпки. Архангельск был городом дорогим и многолюдным. Но, что удивительнее всего, в этом городе водились иностранцы - целый квартал аккуратных ухоженных домиков принадлежал здесь немцам. Ясное дело, мало кто мог здесь похвастаться тем, что знает хотя бы всех жителей своего проулка, не говоря уже о всем городе.

Псаломщическая школа располагалась при Михайло-Архангельском монастыре, на окраине города. Пятиглавый красавец-храм, отстроенный в византийском стиле, был главным украшением и основой монастыря. После учебного дня Николушка стал заходить сюда помолиться у местночтимой Владимирской иконы Божией Матери.

В псаломщической школе было два класса. Здесь учились юноши из семей духовенства. Они изучали Закон Божий, церковно-славянский язык, Типикон, что значит порядок богослужения. В школе им давалось начальное музыкальное образование, потому что в деревнях псаломщик заменял собой клирос, то есть церковный хор.

Появились у Николушки и новые друзья-товарищи. Вместе они учились, вместе ходили на службы, вместе озорничали.

Быстро пролетели два года учебы. Пришел день распределения. Псаломщики - люди уже не властные сами себе, они люди Церкви. И как солдаты, которые должны слушаться своего командира и идти туда, куда он им скажет, церковнослужители должны слушаться священноначалие и служить там, куда их посылает (распределяет) епископ.

В день распределения, Николушка прочитал в списках, что Николая Трофимова направили на Ковдский приход Кемского уезда Архангельской губернии. И как бы ни хотелось Николке домой, к родным, он должен был ехать в село Ковда.

ЧТЕНИЕ

Инна САПЕГА

ЮРОДИВАЯ ЖЕНА

– Позвольте испить с нами чаю! – засуетилась Прасковья Ивановна, встречая гостей. – У нас чай особенный, с травами. Как раз и самовар поспел!

Она нервно поправила высокую причёску и изобразила на лице улыбку.

– Что же… – важно проговорила седая дама, снимая перчатки. – Благодарствуем за приглашение!

Её спутник – худощавый молодой человек, одетый в скромный сюртук, – неловко откашлялся, озираясь по сторонам.

– Веди Палашу! – шепнула Прасковья Ивановна прислуживавшей девке. – Да смотри, чтоб без фокусов!

Хозяйка вновь улыбнулась гостям и жестом пригласила их к столу. Там на праздничной скатерти красовался пузатый расписной самовар, вокруг него на фарфоровой посуде блестели бока пирогов, а в вазочках манили засахаренные фрукты.

Только гости сели за стол, как в гостиную стремительно вошла высокая девушка.

– А вот и наша Пелагея Ивановна! – Прасковья Ивановна встала и чинно представила гостям свою дочь.

Молодой человек вскочил с места и, прежде чем поклониться, внимательно посмотрел на вошедшую.

Девушка производила странное впечатление. Она была, безусловно, красива, к тому же крепка и осаниста. И богатое платье с вышитыми цветами выгодно подчёркивало её фигуру. Но что-то было в лице девушки слишком решительное, если не сказать – лихое. Она быстро взглянула на гостя. И этот взгляд также удивил юношу. В нём чувствовалась огромная сила и в то же время беззащитность.

– Сергей Васильевич Серебреников, – отчеканил гость.

Девица кивнула, прикусила губу и с шумом села за стол.

– Погода сегодня солнечная, не правда ли? – с непринуждённым видом заметила Прасковья Ивановна.

– Да, в этом году весна рано началась в Арзамасе, – ответила гостья.

Подали чай.

За столом дамы вели разговор об особенностях местного климата и ландшафта, с беспокойством поглядывая на молодых. Юноша заметно переменился с приходом Пелагеи Ивановны. Он выпрямился, и лицо его приняло твёрдое выражение. Это уже был не прежний робковатый юнец, а мужчина с серьёзными намерениями. Девушка же, напротив, словно осунулась. Она забилась в дальний уголок стола и обречённо разглядывала чашку.

– Да, лето, видимо, будет засуш… – Прасковья Ивановна осеклась. Страшная картина предстала перед её взором: её дочь, Пелагея Ивановна, ложечкой лила чай на узорные цветки на своём платье. Польёт и пальцем размажет. Польёт и размажет.

– Дуня! – завопила хозяйка.

Служанка подбежала к барыне.

– Дуня, подай Палаше чаю, – сказала Прасковья Ивановна и зашептала на самое ухо: – А станешь чашку подавать, незаметно ущипни ты дуру-то, чтоб не дурила!

Дуняша послушно подошла к Пелагее Ивановне, протянула ей чашку и с удовольствием пресильно ущипнула ту за локоток.

– Что это? – вскричала девица и обратилась к Прасковье Ивановне: – Маменька! Или уже вам больно цветочков-то жалко? Ведь не райские это цветы!

Прасковья Ивановна стала бела как мел, а седая гостья вопросительно подняла брови.

– Ну и как вам невеста? – нетерпеливо спросил Сергей Васильевич в тот вечер свою крёстную мать, сопровождавшую его на смотринах.

– Не бери, Сергей Васильевич, – отрезала та. – Это не дело, что она богата. Ведь и вправду все говорят, что она глупая.

– Нет… – покачал головой юноша. Из его головы не выходил тот единственный взгляд, которым Пелагея Ивановна одарила его при встрече. – Она вовсе не глупая. А только некому было учить её, вот она и такая. Как лошадь необъезженная. Что же, я сам и буду учить её!

Крёстная вздохнула и неодобрительно пожала плечами. Сергей Васильевич отличался упрямым нравом.

В тот день многие богомольцы Саровской пустыни лицезрели пренеприятнейшее явление. Разъярённый мужчина расхаживал по обители, грозясь всё разрушить до основания и требуя, чтобы братия вернула его супругу.

– Да что случилось-то? Кто этот господин? – шёпотом спросил лысоватый старичок с котомкой за спиной у толстой бабы, сидевшей возле храма.

– Что случилось?! Кто ж его знает! – ответила она и хитро улыбнулась.

– Ну, ты-то точно знаешь, Матвеевна! – подмигнул старичок.

Баба довольно хмыкнула:

– Маленько знаю: кое-чего сама видала, кое-что люди порассказали. Значит, так: приехали из города давеча господин ентот, жена его да матушка ейная, кажись. Вон, она там, под липой сидит, на лавочке – с лицом-то важным. К старцу нашему пошли, к батюшке Серафиму, на разговор…

– И что же?

– А вон оно что: старец-то принял их, благословил, а затем мужа-то и мать выпроводил. Мол, в гостиницу идите. А молодую госпожу, супругу, значит, ентого господина, оставил при себе.

– Ну и ну. Пропала она с той поры.

– Как пропала?

– Да не воротилась обратно! Ещё после обедни пошла, а уж вечерню отслужили…

– Ну дела! – старик развёл руками. – А старец что?

– Что старец? Он с тех пор не принимал ещё никого – вишь, сколько народу-то собралось у его кельи.

– А-а-а, да-да, я поприметил толпу. Подумал даже, может, болен батюшка, не принимает.

– Да не болен, всё с госпожой той беседы ведут, поди.

Старичок почесал свою голую макушку. Хотел было ещё что-то спросить у своей собеседницы, как та сама поднялась и заголосила:

– А, вон, вон старец из кельи-то выходит. Ой, что будет, что будет!..

Действительно, из кельи вышел сгорбленный старец в простой ряске и вывел за руку высокую статную женщину. Изя­щно одетая, она, однако, выглядела не городской львицей, а, скорее, египетской подвижницей – такое твёрдое выражение было у неё на бледном лице. Батюшка Серафим поклонился даме до земли:

– Иди, матушка, иди немедля в мою обитель, побереги моих сирот-то, многие тобой спасутся. И будешь ты свет миру. Ах, позабыл было: вот чётки-то тебе. Возьми ты, матушка, возьми.

Отец Серафим протянул Пелагее деревянные чётки.

– Пелагея! – закричал Сергей Васильевич. Голос его звучал как раскат грома. – Ах ты, супружница...

– Хорош же Серафим! – орал муж. – Вот так святой человек, нечего сказать! И где эта прозорливость его? И в уме ли он? И вообще, на что это похоже? – дикая ревность и злость вылились наружу. Но более того, в душе этого сильного мужчины вдруг зародился страх. Страх потерять свою любимую. – Девка она, что ль, что в Дивеево её посылает?! Да и чётки ей дал.

– Ладно, ладно, Серёжа! – бросилась к мужу Пелагея Ивановна. – Будет тебе.

– То же мне, старец! – кипел тот. – О чём можно так долго разговаривать с замужней дамой?

– Да всё в порядке, – Пелагея отвернулась от мужа и снова посмотрела в сторону Серафимовой кельи.

Сергей Васильевич стиснул зубы от злости. Ему вдруг почудилось, что это конец. Конец их семейному счастью.

Он сидел во дворе на лавке и курил, пытаясь погасить в себе досаду. Но, напротив, табачный дым ещё сильнее разъедал его душу, и с каждой затяжкой душа чернела и исполнялась горечью.

«Вы не думайте, Сергей Васильевич, что я со зла… Я, право, из лучших побуждений… Может, вы как-нибудь посодействуете…» – звучал в его ушах участливый голосок Матроны Павловны.

Эта сорокалетняя купчиха славилась в городе не чем-нибудь, а своим языком. Купчиха перешла на шёпот:

– Дело в том, что сегодня ваша уважаемая супруга, Пелагея Ивановна, снова разгуливала по городу в таком виде… Как бы помягче сказать: платье-то на ней было праздничное, на плечах шаль, а вот на голове… Сергей Васильевич, с какой-то грязной тряпкой на голове гуляла-то она. И так важно прохаживалась по центральным улицам, будто на ней не тряпьё, а шёлковый платок. А на днях она так и к службе пришла в храм Божий. Нет, нет, я ничего не хочу сказать, да только негоже это, Сергей Васильевич. Я бы на вашем месте последила бы за женою. Толки ходят, сдружилась она с ещё одной дурой арзамасской – Прасковьей. Та, поди, её дурости и учит всякой. Да и соседка ваша видала, как Пелагея Ивановна-то по ночам не спит, стоит на коленях в вашей стеклянной галерее. А чего она стоит-то? Вы, Сергей Васильевич, ведь муж её, зачем вы её отпускаете – она же так на холоде-то да без сна совсем сбрендит. А ведь у неё ребёночек под сердцем – вон, живот уже не скроешь.

Сергей Васильевич еле выпроводил болтливую купчиху. Сидя на лавке, он уже битый час курил трубку. Думы его становились всё тяжелее.

Прасковья Ивановна ходила по дому с мрачным видом.

На диване истошно кричал новорождённый ребёнок. Девочка.

– Что стоишь! – зло крикнула Прасковья Ивановна Дуняше, своей девке. – Неси дитя кормилице. Запеленай только.

– Вы его себе оставите? – спросила Дуня.

– Не твоего ума дело! – отрезала Прасковья Ивановна.

Ребёнок заорал ещё сильнее, когда Дуня взяла его на руки.

Парасковья Ивановна сама ещё не решила, что делать с ребёнком. Наверное, придётся оставить. Всё же внучка. Да и Палаша, видно, совсем очумела. Первых двух младенцев загубила, а эту – в подоле матери принесла, как только на свет родилась. Кинула как котёнка на диван, на мать зыркнула обезумившими глазами: «Ты отдавала меня замуж, ты и нянчись теперь, я уже больше домой не приду!» – да и за порог. Эх, Пелагея Ивановна…

Прасковья Ивановна остановилась возле красного угла, поправила фитиль у лампады. Нет, она, конечно, знала, что дочь её со странностями. Родилась вроде здоровенькой. Но как слегла во младенчестве с неизвестной болезнью, так встала совсем иным ребёнком. Из на редкость умного ребёнка стала вдруг какой-то точно глупенькой. Уйдёт, бывало, в сад, поднимет платьице, станет и завертится на одной ножке, точно танцует. Уговаривали её, срамили, даже и били, но ничего не помогало. А затем она выросла, похорошела, как яблонька расцвела. Прасковья-то Ивановна и подумала, что замужество, гляди, и пойдёт на пользу дочери. Но дело-то иначе обернулось… Как к старцу тогда съездили в Саров, так словно подменили Пелагею – чудачить начала пуще прежнего. Надеялась, что рождение ребёнка её образумит. Первый мальчик такой хорошенький народился! Василием назвали. А дура-то, Палаша, была и не рада; как скажет во всеуслышание да при муже: «Дал Бог, дал, да вот прошу, чтоб и взял. А то что шататься-то будет!» Конечно, Сергей Васильевич после слов таких разъярился. И бить её стал. А без толку. Второго, Ванечку, родила через год, и также с ним – словно не мать, а кукушка. Вот и померли оба мальца. Теперь вот девку народила…

Прасковья Ивановна тяжело вздохнула. Нелёгкая бабья доля, ой нелёгкая! Смутное чувство вины всколыхнулось в ней – ведь насилу замуж отдавала дочь, та и мучается. Надо взять девчонку к себе, Пелагеей назвать. Авось тем грех свой пред Богом удастся загладить.

– Оставьте, меня Серафим испортил!

– Серафим, говоришь? А так как? – Сергей Васильевич хлыстал ремнём босую грязную женщину в оборванной одежде. Ноги у женщины опухли, а из губы сочилась кровь.

– Оставь, Сергушка! – молила та.

– Да ты, дрянь, мне принадлежишь! Мне, поняла? Что хочу, то и делаю с тобой.

– Оставь, порченная я…

– Я тебе ум-то вправлю…

Уже больше месяца не показывалась Пелагея Ивановна дома, бегая по городу от церкви к церкви. Жалостливые люди давали ей милостыню, она тут же раздавала её бедным или ставила свечи в храме. Там-то и застал её Сергей Васильевич.

Он приволок жену в полицейский участок и уговорил городничего высечь упрямую и непокорную жену. Тот привязал Пелагею к скамейке и долго бил. Клочьями висело тело её, кровь залила всю комнату, а она и не охнула.

Только не помогло это. Пелагея дурить не перестала, уклоняясь от мужа всяческими способами. Тогда и задумал Сергей Васильевич посадить жену на цепь. Заказал цепь железную с тяжёлым кольцом, да сам своим руками приковал супружницу к стене. Теперь он мог издеваться над ней, как ему хотелось.

…Весь город говорил о ночном происшествии в Напольной церкви. Да и шутка ли – столкнуться с привидением! А дело было так: церковный сторож, проснувшись глубокой ночью, решил обойти храм. Стужа стояла страшная, и тот перед выходом опрокинул стаканчик, чтоб не замёрзнуть. Дошёл он до того места, где стоял гроб, приготовленный для умершего от эпидемии солдата, а оттуда вдруг как выскочит баба! Голая почти, губы синие, на шее обруч железный и цепь висит. Ни дать ни взять – оборотень! Тут припустился сторож во всю прыть. Полгорода перебудил со страху. А оказалось, это дура была – Серебреникова жена, Пелагея. Снова от мужа сбежала, чуть не околела на морозе.

Ну, жену мужу спровадили, а сторожа ещё больше напоили, чтоб успокоился. Гроб закрыли крышкой.

А Сергей Васильевич в тот день молча привёл безумную жену тёще. Всё. Хватит с него.

– Вот, батюшка, дочь-то моя, с которой мы были у тебя, замужняя-то, с ума сошла, то и то делает и ничем не унимается – куда-куда мы ни возили её. Совсем отбилась от рук, так что на цепь посадили.

Прасковья Ивановна жалостливо смотрела на старца Серафима.

– Как это можно? – воскликнул тот. Великое беспокойство отразилось на его светлом лице. – Как это могли вы? Пустите, пустите, пусть она по воле ходит, а не то будете вы страшно Господом наказаны за неё, оставьте, не трогайте, оставьте!

Напуганная мать стала оправдываться:

– Ведь у нас вон девчонки замуж тоже хотят, зазорно им с дурою-то. И ничем её не уломаешь – не слушает. А больно сильна, чтоб без цепи-то держать – с ней и не сладишь. Да и с цепью по всему городу бегает – срам, и только.

Старец неожиданно улыбнулся:

– Да, так и сказал мне старец Серафим, не мешать дочери, – рассказывала Прасковья Ивановна. – С тех пор мы дуру в цепях и не держим. Бегает она по городу днём, озорует, а ночи проводит на погосте Напольной церкви… А муж её, живой, не заходит совсем.

– Вы бы отдали её к нам, – вдруг предложила гостья Прасковьи Ивановны, женщина средних лет, с круглым добрым лицом. – Что ей здесь юродствовать?

– Да я бы рада-радёхонька, Ульяна Григорьевна, если б вы взяли её и если б она пошла, – оживилась та. – Ведь нам-то, видит Царица Небесная, как надоела она, просто беда! Возьмите, Христа ради, вам за неё мы ещё и денег дадим.

Ульяна Григорьевна обернулась к самой Пелагее Ивановне, сидевшей за столом с чашкой в руках, и ласково сказала:

– Полно тебе здесь безумствовать, пойдём к нам, в Дивеево, так Богу угодно.

Пелагея, дотоле равнодушная к беседе, вдруг вскочила со своего места, поклонилась в ноги гостье и промолвила:

– Возьмите меня, матушка, под ваше покровительство!

– Как славно заговорила! – удивилась Прасковья Ивановна. – Словно разумная!

– Ага! – гаркнул брат Сергея Васильевича, бывший в гостиной. – А вы и поверили ей. Вишь, какая умница стала! Как бы не так! – он сложил кукиш и потряс им перед гостями. – Будет она у вас в Дивеево жить? Убежит и опять станет шататься.

Пелагея Ивановна внимательно посмотрела на него и, к удивлению окружающих, спокойно поклонилась ему в пол со словами:

– Прости Христа ради меня, уж до гроба к вам не приду я более.

В Дивеево часто приезжают паломники, оттого к незнакомым лицам здесь не присматриваются. Но этот подтянутый, хорошо одетый мужчина невольно привлекал взгляд.

«Кто бы это был? – подумала послушница Анна. – Что-то вовсе я такого не видала и не знаю». Заметив интерес в ее глазах, мужчина обратился к ней:

– Королева-то здесь?

– Королева? – удивилась та. – Это Пелагея Ивановна, что ли?

– Она самая.

– Здесь, – ответила. – А вам что нужно?

– Нужно, – жёстко сказал мужчина. – Где она?

Послушница задумалась, затем проговорила:

– Пойдёмте! – и направилась мелким шагом к храму.

– А вы арзамасские, что ль? Родные ей будете? – обернулась она на ходу.

– Кажется, будто сродником считался, – каким-то треснутым голосом ответил посетитель.

Пелагея Ивановна сидела у Тихвинской церкви и широко улыбалась. На одной ноге у неё красовался дырявый башмак, а на другой – разинул рот старый валенок. В руке блаженная держала длинную палку.

Незнакомец подошёл к Пелагее и прямо посмотрел ей в глаза.

– А ты полно дурить-то, – тихо сказал он ей. – Будет! Поедем-ка в Арзамас.

Дура ещё шире улыбнулась.

– А вы кто ей будете? – не удержалась послушница.

– Я-то? – мужчина сплюнул. – Муж её.

– А-а-а… – кивнула послушница и смолкла.

– А вы и вправду думаете, что она безу­мная дура? – вдруг спросил мужчина. – Вовсе нет, только так дурит, просто – шельма.

Тут приказчик, бывший с незнакомцем, встрял в разговор:

– Эх, Сергей Васильевич! Что вы говорите? Ну и стала бы она, если бы и маленький у неё ум был, терпеть такие побои, как вы били её? А потому только и терпела, что без ума стала.

Мужчина снова сплюнул.

– Что ей делается? Вишь, какая она здоровая да гладкая!

При этих словах Пелагея Ивановна встала с земли, поклонилась своему супругу и сказала без тени обиды в голосе:

– Не ходила я в Арзамас и не пойду, хоть ты всю кожу сдери с меня.

Незнакомец ещё раз взглянул на блаженную, в ответ поклонился ей, развернулся и молча пошёл к вратам обители.

– Что это, Пелагея Ивановна, – послушница Анна подбежала к блаженной. – Неужто правда муж твой?

– Да, всё искал у меня ум да рёбра хотел пересчитать – ум не нашёл, зато рёбра переломал все, – покачала головой та.

Много лет прошло с тех пор. И больше уж не видела Пелагея Ивановна своего Сергея Васильевича. Но как-то летом сделалось ей плохо. Вскочила она, скорчилась, стала по комнате ходить, сама стонет и плачет:

– Умирает он, да умирает-то как! Без причастия.

А он действительно умирал в тот час. Так же расхаживал по дому своему, скрючившись от болезни, да приговаривал:

– Ох, Пелагея Ивановна, матушка! Прости ты меня, Христа ради. А как я тебя бил-то. Помоги мне! Помолись за меня!

Что творилось в душе у блаженной? Любила ли она мужа своего? Жалела ли его? Простила ли? Только Богу это ведомо. Сама Пелагея Ивановна более о муже не вспоминала и разговор о нём ни с кем не заводила.

Только уже через сорок лет, почти перед самой своей кончиной, в день преподобного Сергия встрепенулась Пелагея: «Сергушка, Сергушка, по тебе и просфорки-то никто не вымет…»

И грустным-грустным сделалось её лицо.

Примечание: Рассказ основан на жизнеописании блаженной Пелагеи Саровской
и на воспоминаниях её келейницы Анны Герасимовны.

ЧТЕНИЕ

БАБУШКИНА ИСТОРИЯ

Инна САПЕГА

Когда закрылась дверь за родителями, девочки окружили бабушку:

– Бабуля, расскажи нам что-нибудь!

– Что папа с мамой сказали? Умыться, переодеться и марш в постель!

– Но ведь Пасха!

– Вот именно – сегодня пасхальная ночь.

– Хорошо, бабушка, тогда ты расскажи нам пасхальную историю! – не унимались девочки.

Бабушка вздохнула, пряча улыбку, и сдалась:

– Хорошо! Расскажу вам кое-что. Только… – и она выразительно посмотрела на кроватки.

Бабушка была большой мастерицей рассказывать: её истории всегда завораживали и увлекали. Потому Клаша и Дуня быстренько умылись, надели свои пижамы и прыгнули под одеяла.

– Мы готовы! – крикнула Дуня.

– Ис-то-ри-ю! – затараторила Клаша.

– Ишь какие! – улыбнулась бабушка, войдя в комнату. За ней с хитрой мордой следовал кот Базилио.. – Готовы? Что же, слушайте, есть у меня для вас одна история.

Бабушка выключила в комнате большой свет и зажгла ночник. Затем села поудобнее в кресло, закутавшись в тёплую овечью шаль. Кот запрыгнул ей на колени. Бабушка почесала ему за ухом и начала свой рассказ:

– Когда я была маленькой девочкой, мы жили в деревне. Жили мы хорошо, но началась война, и папу моего отправили на фронт. А нас у мамки уже двое было – я да мой братишка Вова. Мне-то тогда было восемь лет, а ему всего три годика. Тогда, девоньки, было такое время, непростое, в Бога никто не верил, храмы рушили. Вот и у нас на хуторе стояла старая заброшенная церквушка. Купола у неё не было, а на крыше зеленела трава и даже выросла тоненькая берёзка. Никто туда не ходил, только мы, детвора, лазали в неё тайком от взрослых.

– Тайком! – протянула Дуня и подмигнула Клаше.

– И вот мамке нашей пришло письмо, – продолжала бабушка. – Мама открыла его и вся побледнела. Нам, детям, она ничего не сказала, но я чувствовала, что в письме написано что-то страшное, что-то, что касалось нашего папы.

– Он что, погиб на войне? – спросила Дуня.

Бабушка пожала плечами:

– Я подумала, что папа погиб. Но мне хотелось быть сильной, чтобы маму поддержать и Вову не пугать. Потому рано утром я уходила в церквушку, залезала по шаткой лестнице на колокольню и там, скрытая от всех полуразрушенными стенами, предавалась наедине грустным мыслям. Однажды весной я сидела в своём тайнике и вдруг услышала чудный звук – будто звонили колокола. Я встала, сделала шаг и… провалилась вниз – резкая боль охватила мою лодыжку. Я поняла, что сильно ушибла ногу, может быть, даже сломала её.

Сначала сильно разревелась, но потом успокоилась. Я сидела на замшелом полу и размышляла, что делать дальше, как вдруг снова послышался звук колоколов, такой радостный. Я повернулась и остолбенела: в дверном проёме храма стояла скрюченная фигура.

– Девочка, что ты тут делаешь? – услышала я скрипучий старушечий голос и вздрогнула: это была Тимофеевна – одинокая старушка, которая жила на краю деревни. Она считалась у нас странной: всегда носила чёрный платок и постоянно чего-то шептала. Я перепугалась не на шутку. Честно говоря, я боялась её: какие только в деревне толки не ходили о Тимофеевне, она слыла чуть ли не колдуньей.

– Я упала! Кажется, ногу ушибла.

– Покажи…

Я нехотя спустила свой носок, и Тимофеевна осмотрела мне ногу. Затем она достала из-за пазухи какую-то глиняную баночку, что-то прошептала и помазала мне ногу маслом из этой баночки.

– Да это простой ушиб, – сказала она. – Но ногу надо крепко перевязать, вишь как она у тебя опухла... Пойдём ко мне, я тут недалеко живу, угощу тебя чаем, заодно и ногу перевяжу... А потом позову твоих, чтобы тебя домой отнесли.

Я очень боялась идти к Тимофеевне, но делать было нечего.

Еле-еле мы доковыляли до её лачуги. Странное дело: Тимофеевна выглядела такой немощной, но, когда я оперлась на неё, она оказалась довольно сильной и выносливой.

– А чем вы мне ногу помазали? – спросила её после того, как она перевязала ногу и напоила меня травяным чаем с малиновым вареньем.

– Маслом от иконы святого Пантелеимона, у тебя скоро заживёт.

– А правда, что вы – колдунья? – вырвалось у меня.

– Нет, что ты? Я в Бога верю! – она широко перекрестилась.

– Но Бога же нет!

Старушка ничего не ответила, лишь кротко улыбнулась мне. И что-то такое было в её улыбке, что мне стало совестно.

– А что вы в храме делали?

– Сегодня, девонька моя, Пасха Христова, Светлое Воскресение! Я и пришла помолиться.

Тимофеевна улыбнулась, встала и вышла в сени. Скоро она вернулась, неся в руках круглый пирог да два красных яйца.

– Ого! – вырвалось у меня. Я никогда до этого не видела крашеных яиц.

– Я знаю, девонька, что и ты крещёная. Тебя бабка Аксинья крестила. Мы с ней дружили... Покушай вот куличика и яичек.

Пирог оказался ароматным, сдобным, он словно таял во рту.

– А ты что в храме делала? – спросила Тимофеевна.

Я взглянула на неё и призналась:

– Нам пришла повестка...

– Батя? – догадалась она.

Некоторое время Тимофеевна молчала.

– А ты Богу молись. Молись. Вишь как, это Он тебя к Себе в храм привёл, ты и молись Ему, авось Он поможет. Он ведь Сам воскрес.

– А как это – молиться?

Тут Тимофеевна мне и рассказала о молитве. Я стала молиться. А осенью вернулся наш батя. Его контузило, и долгое время считали, что он погиб. Но он был жив и вернулся к нам.

– А Тимофеевна? – спросила Клава.

– Я подружилась с ней. Бегала к ней каждый день. Она учила меня разному: молитвам, вере, а ещё объясняла, какие травы лечебные. Вообще, она много чего знала. Мне было с ней очень интересно. А затем она исчезла. Ушла. Говорят, почувствовала скорую смерть и пошла в село, где жил тайный священник, ища последнего напутствия. Там, видно, и обрела свой покой.

Бабушка закончила свою историю и замолчала, вспоминая прошлое. Базилио замурлыкал у неё на руках.

– А теперь всем спать! – опомнилась бабушка. – Завтра в храм пойдём.

Но девочки спать не хотели:

– Бабушка, а ты из-за Тимофеевны и стала врачом?

– Да, благодаря ей и стала.

– А как мама с папой относились к тому, что ты дружишь с той старушкой?

– Ну, папа после войны сам верующим стал. Мама за ним потянулась. И про нашу дружбу с Тимофеевной я им всё рассказала. Потом мы с мамой ходили её навещать... Ну и хитрые вы, лишь бы не спать! – она встала с кресла и выключила ночник. – Спокойной ночи.

Всю ночь девочкам снились разрушенные храмы, коты и сгорбленные бабушки. А наутро они проснулись от ласкового бабушкина голоса: «Просыпайтесь, дорогие шалуньи, пора в храм!»

Сергей ПРОКОПЬЕВ

БОТИНОЧКИ

Перебираю архивы и натыкаюсь иногда на такие сердечные факты... Рассказала бывшая сотрудница Людмила Попова. Свёкор её с Алтая. Четыре его брата жили с отцом под одной крышей. Отец – непререкаемый авторитет в семье, как и мать. Сыновья заикались иногда, мол, не лучше ли каждому вести отдельное хозяйство. Но отец исходил из принципа: коллективный труд продуктивнее. Считал, что, разбежавшись по своим углам, столько не наработаешь, как мощным, хорошо организованным сельхозпредприятием. Пресекал на корню частнособственнические разговоры сыновей о разделе. И только угроза раскулачивания в период коллективизации заставила отделить сыновей. Но поздно спохватился, раскулачили всех поодиночке.

В совместном хозяйстве насчитывалось до пятнадцати лошадей, двадцать коров, были сеялки, жнейки… Зажиточно жили. Будущий свёкор Людмилы – младший в семье. В первый месяц, как женился, отправили его с молодой женой Полиной на ярмарку продавать коня. Впервые доверили столь ответственное дело. Из практического соображения: пора становиться самостоятельным мужиком. Что называется, толкнули с лодки – плыви. Было велено купить спички, соль, керосин и мыло. Мыла приобретали немного, только для умывания и на банные нужды, для стирки варили щёлок.

Юные муж и жена всю дорогу в телеге бок о бок. Сердца поют от этой навсегда дозволенной близости. Не надо краснеть, стесняться, озираться – не увидел бы кто. Обвенчаны, вокруг аналоя трижды проведены. Счастливые!

Конь Буран – загляденье, продали его – не продешевили, хорошие деньги взяли. Деньги подальше запрятали, можно переходить ко второй части задания: выполнению родительских наказов и заказов. А ярмарка-то, ярмарка – чудо! Чего только нет! Глаза разбегаются от товаров. И платки, и ситец, и горшки расписные… Молодая жена увидела ботиночки. Малиновые, на шнурочках, а для украшения сбоку две пуговички, кожей обтянутые, каблучок наборный...

Увидела Полина – и сердце зашлось. «Купим? – смотрит на мужа. – Купим?» Глаза смородиновые, да не глаза – глазищи. И столько в них восторга, столько мольбы. Как отказать? И не жалко ему ничего для желанной, вовсе нет, но внутренний голосок противно зашипел: «Нельзя, худо будет». Про сапожки мать с отцом словом не обмолвились. Ну и что? Разве он не работает со всеми наравне от зари до зари? Разве землю не пашет? Сено не косит? Коня вон продал дороже, чем отец говорил. В конце концов, у него теперь своя семья. Купил. И сердце облилось жаром, когда жена прижала к своим щекам ботиночки. Раскраснелась, под стать малиновым голяшкам...

Идёт по базару, видит: сапоги яловые висят, голенища отблескивают на солнце, а подковки на каблуках прямо-таки сверкают! Подумал: жене купил новенькую обувку, а сам в жизни нового не надевал, всё за братьями донашивал. Даже в церкви на венчании в чужих сапогах стоял. Перед свадьбой мать порешила, что жених и в ношеных сойдёт. «Э-эх, гулять так гулять!» – решил он и купил и себе сапоги. Тоже вопреки наказам родителей.

Всю родительскую программу покупок на ярмарке выполнили молодые. Едут на телеге домой, жена счастливая –

нет-нет да и достанет ботиночки, наденет в который раз, туда-сюда покрутит ножками, наряженными в красоту неземную, постучит шаловливо пятками, одну о другую, потом молча прижмётся к мужу в благодарности, отчего сердце его ухнет в сладкий омут.

Но чем ближе к дому, тем громче внутренний голосок шипел: «Нельзя было покупать! Ой, худо будет!» Думал про ботиночки для Полины, а вышло-то иначе.

Мать, увидев, что сын накупил сверх наказов обуви, взяла вожжи, завела в амбар неслуха и отлупила как сидорову козу, даже сильнее: неделю неуютно было сидеть за столом. «Я тебе дам “у меня своих сапог отродясь не было”! – приговаривала с каждым ударом. – Я тебе покажу, вольнику, как матерь не слушаться! Сапоги сопляку подавай!..» И почему-то лупцевала исключительно за мужские сапоги, про женскую обутку не вспоминала во время воспитательной экзекуции.

Ботиночки Полина хранила всю жизнь. В 1968 году, знакомясь с молодой невесткой Людой, открыла сундук, достала. Ничего особенного: наборный каблук из кожи, одна пуговичка потерялась.

«Жаль, в гроб нельзя в них лечь, – вздохнула пожилая женщина, – а будь моя воля...»

Сапоги мужа, за самовольную покупку коих тот вытерпел столько безжалостных ударов вожжами, хранились в том же сундуке, что и ботиночки. Вот только остались от них одни голенища: недолго он их носил, вскорости отвалилась подошва – хилой оказалась, не чета женским ботиночкам. Пожалел себя на базаре, разгорелся глаз на прогуталиненные голенища, а и не заметил, что подошва-то из сыромятины.

Так что не зря мать учила сына в амбаре, и вовсе не по причине экономической: не денег жалко, а вот уму-разуму сына как ещё научишь, как объяснишь ему смысл старой истины – чья воля, того и ответ.